Ю. Б. Рюриков мед и яд любви

ОКЕАНИЧЕСКОЕ ЧУВСТВО

Любовь — земное, но и словно бы надземное чувство, самое вселенское из земных чувств. Она как бы дает ощущениям человека невесомость от земных законов, от пут житейского тяготения.¹²⁰

Эту странную силу любви с изумлением ощущают Роберт Джордан и Мария, герои хемингуэевского романа «По ком звонит колокол».¹²¹ Их трагическая любовь начи­нается па пороге гибели (они воюют против фашистов), и в одном из апогеев любви они испытывают поразитель­ное чувство: «Время остановилось, и только они двое существовалн в неподнижном времени, и земля под ними качнулась и поплыла».

Время, которое остановилось, и земля, которая поплы­ла, — все здесь наоборот, и такой двойной парадокс ощу­щений бывает, наверно, только в очень сильной любви.¹²² И это двойное чувство — как бы отзвук странного «переворота ценностей», когда любовь делает вдруг людей и мир соразмерными, равными по масштабу.¹²³ Чувство, что они двое парят в неподвижном времени, что они — частица всего, что есть в этом времени, — это, видимо, смутный прорыв в чувство «всечеловека», мировой вели-

120

чины, мгновенный, на несколько секунд, выход в странные, почти космические ощущения...¹²⁴

И это тоже одно из самых сильных- озарений их люб­ви.¹²⁶ «Я — это ты», «я в тебе, а ты во мне» — это странное «андрогинное» чувство родилось, видимо, как эхo того душевного слияния, которое дает им любовь. Это чув­ство-иллюзия, чувство-мираж, которое, конечно, никогда не сбудется, но оно принадлежит, наверно, к тем обманам зрения, в которых есть кусочки прозрения.¹²⁷

Что такое все эти неясные, какие-то «философские чувства», — чувства слияния друг с другом, с временем, с пространством? Возможно, Хемингуэй наткнулся на но­вый класс любовных чувств, которых мы до сих пор не замечали — самых первородных и потаённых, о 'и.ем смысле мы сейчас можем только п»дап>.¹²⁸ Впрочем, изред­ка ати странные чувства испытывали и до него. В XIX це-ке Жуковский любил безнадежной любовью Машу Про­тасову, и он писал ей:

Тобою чувствую себя:

В тебе природой наслаждаюсь.

Возможно, это и есть океаническое чувство — чувство своего слияния с человеком или с миром, ощущение себя как частицы чего то вселенски огромного¹²⁹ — то ли премс-пи, то ли пространства, — чуистио океанической глубины и неразгаданности, в которое мы только сейчас начинаем заглядывать...

Метерлинк, великий бельгийский поэт и драматург, автор «Синей птицы», как-то сказал: «Быть может, мы еще не знаем того, что выражается словом любить... Любить не значит только жалеть, только всецело собой жертвовать для счастья других, это нечто в тысячу раз более глубокое, чем могли бы выразить человеческие слова самые нежные, самые стремительные и сильные. Минутами кажется, что эта любовь — мимолетное, но до глубины пронизывающее нас воспоминание о великом первобытном единстве» '.

' Метерлинк М. Поли. собр. соч., т. 2. Пг., 1915, с. 85.

121

ЛЮБОВЬ И «СВЕРХСОЗНАНИЕ»

Мужчина не может до конца понять женщину, жен­щина не может до конца попять мужчину; эти преграды лежат, видимо, в самой их глубинной природе. У них разное строение тончайших воспринимающих призм ду­ши: в женщине сильнее работают эмоциональные призмы, чем рациональные, в мужчине — сильнее рациональные, чем эмоциональные.

Поэтому, наверно, и вся оптика ощущений у них раз­ная, и они со сдвигом акцентов воспринимают одно и то же — женщины с перевесом эмоциональных слоев вос­приятия над рациональными, мужчины — с перевесом рациональных над эмоциол.шьпыми. Все в жизни видится им одинаково и смещение, ii похожем и в разном свете, разном то в оттенках, то в главных тонах; и это смещен­ное зрение рождает у них частые вереницы непонимания.

И только любовь — и то, пожалуй, лишь в моменты своего взлета — поднимает мужчину и женщину над разделительными барьерами и единит, сливает их до кон­ца. Она как бы встраивает в них новые глаза — глаза озарения, наития, поднимает их воспринимающие аппа­раты выше и\ предслок — личит изъяны человеческой природы, как говорил еще Платон.

В сильной любви мужчина и женщина как бы обмени­ваются друг с другом сильными сторонами своих восприя­тии — яркой эмоциональностью и аналитичностью. В них как бы вливаются дополняющие друг друга достоинства мужского и женского восприятия и уменьшают друг дру­га их паротипоположнес слабости — нехватка аналитич­ности у женщин и нехватка» эмоциональности у мужчин. Любовь икнчю бы нозпосит людей над их природными потолками, станит их — пусть на время — выше непре­одолимых предслоп.

В Древнем Китао мужскую энергию называли ян, женскую — инь. Можно, пожалуй, предположить, что в инь относительно больше эмоциональных зарядов, чем рациональных, а в яп наоборот — больше рациональных;

возможно, и сама энергия эмоций у них разная — в ян больше вихревого напора, подвижности, громче звучат боевые струны, а в инь сильнее струны мягкости, покоя, малоподвижности...

122

И, обмениваясь потоками любви, мужчина и женщина как бы заряжают друг друга чужой энергией, восполняют односторонность своей энергии вкраплениями чужой, создают, хотя бы на время, как бы андрогинную энергию, энергию-сплав — инь-ян. Этот сплав освобождает их вос­приятия от «половой половинчатости», рождает новое, как бы надполовое восприятие, восприятие «всечело-века»...¹³⁰

У него, видимо, есть особая интуиция — не обычная подсознательная, а куда более сильная, как бы «над-сознательная», «сверхсознателытяя» '. Спсрхсозппцие — это, наверное, плод глубинного союза между сознанием и подсознанием, дитя их слияния, парной работы. Это плод андрогинного союза обоих мозговых полушарий, образного и логического, плод их со-энергии, дитя их сдвоенного — и поэтому учетверенного по силе — про­никновения в суть вещей.¹³¹

Сильная любовь как бы делает Я равным Ты;¹³² «Я — это ты, ты — это я, к другому как к себе»¹³³ — все это не только метафора, по и парадокс, который быняст ()i"i;icth и на самом дело. Счастливая любовь ломает самый упря­мые барьеры между людьми,¹³⁴ она как бы воплощает в жизнь — пусть мимолетно — самые несбыточные уто­пии.¹³⁵ Она на самом деле создает андрогинное «мы», но, конечно, психологическое, психоэнергетическое, не телес­ное.¹³⁶ И в этом слиянии двух Я в одно Мы и состоит, видимо, скрытая вселенская сила¹³⁷ любви.¹³⁸

У людей, которые счастливы глубоким счастьем, вы­рабатывается как бы «сдвоенпос я», как :гго было у Ле­вина и Кити, Роберта Джордана и Марии. Такое удвое­ние себя другим «я»—самый, пожалуй, реальный мираж, который бывает в счастливой любви.¹³⁹¹⁴⁰

В последнее время начинает проясняться, что сверх­сознание •— это, очевидно, высшая у людей творческая сила, основной инструмент открытий. Возможно, это глав­ная сила в нас, которая первой прорывается в неведомое, в новые слои знаний.¹⁴¹

И способность любить — тоже, видимо, высшая чело­веческая способность: это именно творческая способность души, которая лежит у верхних пределов человека, на вершине его возможностей. Любить — это ведь значит ощущать другого как мировую величину¹⁴², как олицетво-

' Сверхсознание — термин Станиславского, о нем глу­боко и по-новому пишет известный психофизиолог П. В. Симонов в кпиго «Человек. Личность. Темперамент» (М., 1984).

123

рение человеческого рода, и творить ему счастье, отно­ситься к нему на пределе человечности — со сверхзабо­той, сверхвниманием, сверхдобротой.¹⁴³

Но, может быть, когда мы ощущаем любимого как ми­ровую величину, у этого ощущения есть и «наджитей-ский» смысл?¹⁴⁶ Может быть, это как бы эмоциональный телескоп, и он в натуральную величину показывает то, что мы обычно не видим — неповторимость, единствен­ность каждого человека, бесценное для пего значение его собственной жизни?¹⁴⁷

Возможно, это как бы зеркало его человеческой неза­менимости, как бы эхо его жизненной неповторимости. Впрочем, не только его: видимо, это еще и эхо нашей собственной неповторимости. Видя в другом центр мира, мы бессознательно вкладываем в него и свое чувство единственности.¹⁴⁸

Пожалуй, ощущение любимого мировой величиной — это и громкое эхо от тихого шепота — от неосознанного ощущения своей жизни как сверхценности, — абсолют­ной ценности.¹⁴⁹ Это как бы психологическое эхо от биоло­гической жажды жить, биологического наслаждения жизнью — первейшего, пожалуй, фундамента всякой жизни.¹⁵⁰

Любимый на весах любящего делается как бы беско­нечностью — бесконечной ценностью, его ощущают как частичку, искорку «абсолюта» — то есть частичку наи­высшей ценности, которая остается наивысшей па любых весах. И возможно, любовь — единственное зеркало, в котором пусть странно, но видна эта настоящая цена человеческой жизни...

Впрочем, это касается и других видов любви — роди­тельской любви к детям и детской любви к родителям. Возможно, все эти чувства таят в себе прорыв в какие-то очень глубокие прозрения, к первоисточникам жизни, к ее коренному смыслу; возможно, этот смысл скрыт от наших обыденных ощущений и проблескивает только в моменты любви...

' Х ыо з Э. Бернард Шоу. М„ 1968, с. 156.

124

Наверно, во всякой любви есть и явные, обыденные чувства, и тайные, смутные, загадочные ощущения. Лю­бовь двояка везде и во всем, у нее всегда есть провалы и взлеты, и в ее обычной, будничной жизни есть, пожа­луй, и надземные вершины, и подземельные пропасти.

Наверно, пока природа человека останется теперешней, наши чувства всегда будут двоякими — разумными и антиразумными. Чем слабее чувство, тем оно покорнее ра­зуму, а чем сильнее, тем непокорнее, самостоятельнее, — это, видимо, закон нашей психологии.¹⁵²

Любош, ц разум жниут и сою;ю друг с другом, только сс.111 любовь живот в сою.ю с миром. Л когда любовь уязвлена, когда в нее закрадывается трещина, между любовью и разумом тоже возникает трещина. Наверно, и в самом идеальном будущем любовь и разум всегда будут в разладе, если любовь будет терпеть ущерб, опа­саться за свою жизнь.

Человеческие чувства — механизмы куда более древ­ние, чем разум, они куда более укоренены в биологию. Не в пример разуму, ими куда меньше днижуг спокошшо пружины и куда больше — бурные, взрывные пружины, которые коренятся и в светлых, и в темных зонах нашей души.

Что касается преступлений, то в конце XIX века из­вестный тогда французский юрист, исследователь судеб­ной психологии, писал: «Любовь, которая играет такую важную роль в жизни и в литературе, занимает первое место также и в статистике преступлений и самоубийств... Мифологические стрелы Амура превратились в настоя­щие кинжалы и револьверы, которые в буквальном смыс­ле слова пронзают сердца» '.

И в наше время уязвленная любовь, пусть реже, но

1 Луи Проаль. Любовь и преступление. Общественно-пси­хологическое исследование. Спб., 1901, с. 4, 6.

125

Впрочем, па преступления, наверно, куда чаще тол­кает не уязвленная любовь, а чувства более отчаянные и низкие. Если же это не самозащита, не взрыв отчаяния, а злобная месть, надо, чтобы в преступнике еще до этого погиб человек, а с ним и способность любить. Любовь, наоборот, в большинстве случаев оберегает людей от пре­ступления. Но бывает, что любовь только что рождается в человеке, только начинает перерастать из влюбленно­сти в любовь.¹⁵³ Она еще не успела перестроить человека, и взрыв отчаяния может ввергнуть его в кризис, отдать его в плен диким, черным пружинам его души. И то же самое, iiaiit'puo, может быть с человеком слабых устоев. Кризис отчаяния — агония гибнущей любви — может взломать в нем нестойкие засовы разума, подчинить его извержениям темных чувств.¹⁵⁴

Любовь — в этом ее светлая суть — влечет человека вверх, а уязвленная любовь — в этом ее темная суть — может тянуть человека вниз.¹⁵⁵ В уязвленной любви часто, видимо, сплетено высокое и низкое, светлое и темное, «над-человеческое» и «недо-человеческое».

Любовь — не только излет в такую свободу, которую человек никогда не ощущал, — в свободу седьмого неба, экстаза, свободу от земной обыденности. Это и рабство — плен у любимого человека, сверхзависимость каждого ша­га твоей жизни от каждого его шага.¹⁵⁶ Это как бы рабство в свободе и свобода в рабстве — смешение как будто бы несмесимых крайностей.

Как is плазме, четвертом состоянии вещества, все сме­шано, сорвано со своих орбит, так и в любви, как бы огненной нлиимо чупсти, смешиваются, слипаются несов­местим i.k) 110,11 loci.i. Любовь как бы окунает человека в пер­воосновы Ж11;)11п, II оо периоистоки — в сплетение первич­ных полярных кирпичиков, из которых состоит жизнь.

«Еще 20—30 лет назад любовь нередко подвергалась дискриминации в нашем общественном мнении. На нее мало обращала внимание литература, ее почти не заме­чали по-настоящему в драматургии, в кино, а если онс,

' Об этом сообщил министр внутренних дел в «Литератур ной газете» от 29 августа 1984 года. В США на семейной почв( происходит 40 процентов убийств (Л. Я. Г о з м а н. психологпе эмоциональных отношений. М., 1987, с. 66).

126

и встречалась, то как своего рода эмоциональный гарнир, добавка к действию. Критики нередко обрушивались на произведения о любви, говоря, что это мелкая тема и на­до писать о главном, а не о побочном в жизни. Поэт Борис Слуцкий писал тогда: «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне».¹⁵⁷ С тех пор положение измени­лось, но в чем причина этих гонений на личные чувства?» (ФИАН — Физический институт Академии наук, 1978).

Верно, положение сейчас изменилось, внимания к люб­ви стало гораздо больше — и и искусстве, и в печати, но, к сожалению, внимание это часто бывает нопсрхннстпое, ручейковой глубины.

В расцвете госсоциализма, в 30—80-х годах человек был всего лишь средством для достижения государствен­ных целей. Тогда считалось, что все силы надо бросить в производство и общественные отношения, а остальное придет само. Подход к человеку был в тогдашней идео­логии частичный, антигуманный — не как к человеку, личности, а как к безликому работнику, колесику и вин­тику социального механизм;».

Поэтому ч счнталис,!. в ним важными прежде всего долоныи и общественные черты, а все личное — то есть огромное измерение всей его жизни и психологии — оттиралось к кулисам, оттеснялось на второй план. Сей­час этот расчеловеченный подход ушел с авансцены, по в нашем обиходе и сегодня царит представление, что любовь социально второстепенна, потому что она — лич­ное, частное чувство.

А ведь это личное чувство — сила планетарных раз­меров, один ил самых мощных днигатолои духощюго про­гресса земли. Любовь — и именно в своем домашнем халате — пробуждает в людях отношение к другому человеку как к себе самому. А такое отношение — вспом­ним — это опора всей человечности, строительный кирпи­чик гуманизма, первичная клеточка всей человеческой нравственности.

Любовь как бы лепит в нас модель истинно человече­ского отношения к другим людям. Она настраивает по камертонам человечности не просто сознание, не просто верхние слои личности, а самые глубокие, сямыо безот­четные пружинки наших чувств и поступке».

В быту, в личной жизни она дает людям то, что в жиз­ни общества дают высшие идеалы и высшие принцишл общественного устройства, которые выстрадало человече­ство. Любовь — как бы полпред этих идеалов, их дитя

127