Грегори Дэвид Робертс шантарам

— Его зовут Лин, мистер Линбаба, — сказал Прабакер. 

— Как его зовут? 

— Лин, — ухмыльнулся Прабакер. — Его имя Линбаба. 

Мистер  Дешпанде  с  удивленной  улыбкой  приподнял  свои 

живописные брови. 

— Линбаба? 

— Да-да! —  ликовал  Прабакер. —  Лин.  И  также  он  очень 

прекрасный человек. 

Мистер  Дешпанде  протянул  мне  руку,  я  пожал  ее.  Прабакер 

потащил меня за рукав к выходу. 

— Линбаба! —  окликнул  меня  мистер  Дешпанде,  когда  мы  были 

уже в дверях. — Добро пожаловать в Бомбей. Если у вас есть кассетник, 

или камера, или какая-нибудь дребезжалка, которые вы хотите продать, 

приходите ко мне, Санджаю Дешпанде, в «Радиопомощь». Я даю лучшие 

цены. 

Я  кивнул,  и  мы  вышли  на  улицу.  Оттащив  меня  от  мастерской  на 

некоторое расстояние, Прабакер остановился. 

— Видишь, мистер Лин? Видишь, как ему нравится твое имя? 

— Да,  вроде  бы, —  пробормотал  я,  несколько  озадаченный 

приемом,  который  оказал  мне  мистер  Дешпанде,  а  также  энтузиазмом 

Прабакера. 

Когда  я  ближе  познакомился  с  ним  и  стал  ценить  его  дружбу,  я 

догадался:  Прабакер  всем  сердцем  верит,  что  его  улыбка  воздействует 

как  на  людские  сердца,  так  и  на  окружающий  мир.  И  он  был  прав, 

конечно, но мне потребовалось много времени, чтобы понять это. 

— А что значит это «баба» в конце имени? Лин — это понятно. Но 

почему Линбаба? 

— «Баба» — это  такое  уважительное  имя, —  уcмехнулся 

Прабакер. —  Если  поставить  «баба»  в  конце  твоего  имени  или  в  конце 

имени какой-нибудь особенной персоны, то это значит, что мы выражаем 

уважение, — как к учителю, или священнику, или очень, очень старому 

человеку. 

— Хм,  понятно, —  протянул  я. —  Но  знаешь,  Прабу,  это,  в  общем-

то, дела не меняет. Пенис есть пенис, так что не знаю… 

— Но  ты  же  видел,  как  твое  имя  понравилось  мистеру  Санджаю 

Дешпанде!  Смотри,  как  оно  понравится  другим  людям.  Я  скажу  его  им 

всем прямо сейчас, смотри! Линбаба! Линбаба! Линбаба! 

Он вопил во весь голос, адресуясь ко всем встречным. 

— Хорошо,  Прабу,  хорошо.  Я  верю  тебе.  Успокойся. —  Теперь 

наступила моя очередь тянуть его вперед за рукав. — И мне казалось, ты 

хотел выпить виски, что я тебе дал, а не продать. 

— Ох,  да, —  вздохнул  он. —  Я  хотел  выпить  его,  и  уже  пил  его  в 

уме.  Но  теперь,  Линбаба,  на  деньги,  которые  я  получил  за  продажу 

твоего  прекрасного  подарка  мистеру  Санджаю,  я  могу  купить  две 

бутылки очень плохого и замечательно дешевого виски, и еще останется 

очень  много  денег,  чтобы  купить  новую  красивую  красную  рубашку, 

одну  толу  хорошего  чарраса,  билеты  на  прекрасный  индийский 

кинофильм  с  кондиционированным  воздухом  и  еду  на  два  дня.  Но 

подожди, Линбаба, ты не кушаешь свой паан. Ты должен положить его в 

уголок рта и жевать, а то он станет черствым и плохим для вкуса. 

— О’кей. И как же это сделать? Вот так? 

Я  сунул  за  щеку  свернутый  в  трубочку  листик,  как  это  делали 

другие.  Через  несколько  секунд  рот  мой  наполнился  сочной  ароматной 

сладостью.  Вкус  напоминал  медовый,  но  был  в  то  же  время  острым  и 

пряным.  Лиственная  обертка  начала  растворяться,  и  твердые  кусочки 

измельченного  кокосового  ореха,  фиников  и  семян  смешались  со 

сладким соком. 

— Теперь ты должен выплюнуть немного паана, — наставлял меня 

Прабакер,  сосредоточенно  следя  за  тем,  как  работают  мои  челюсти. — 

Это надо сделать вот так, смотри. 

Он выпустил изо рта струю красного сока, которая приземлилась в 

метре  от  нас,  образовав  кляксу  величиной  с  ладонь.  Это  была 

филигранная работа мастера. Ни капли сока не осталось у него на губах. 

При  напористом  поощрении  Прабакера  я  попытался  повторить  его 

достижение,  но  у  меня  изо  рта  пошли  пузыри,  а  красная  жидкость, 

проделав  слюнявую  дорожку  на  подбородке  и  на  рубашке,  смачно 

шлепнулась на мой правый ботинок. 

— Рубашка  без  проблем, —  заявил  Прабакер  и,  нахмурившись, 

вытащил  из  кармана  носовой  платок  и  стал  усердно  втирать  сок  в  мою 

рубашку, отчего пятно отнюдь не стало незаметнее. — Ботинки тоже не 

проблема. Я их тоже вытру. Но сейчас я должен задать тебе вопрос: ты 

любишь плавать? 

— Плавать? — 

переспросил 

я, 

невольно 

проглотив 

паан, 

остававшийся во рту. 

— Да,  плавать.  Я  отведу  тебя  на  пляж  Чаупатти,  очень 

замечательный пляж, и там ты можешь жевать и плевать, и еще жевать, 

а потом плевать без костюма, и не будешь тратить деньги на стирку. 

— Послушай, я хотел спросить насчет экскурсий по городу. Ты ведь 

работаешь гидом? 

— О да, я самый лучший гид в Бомбее, и во всей Индии тоже. 

— Сколько ты берешь за день? 

Он проказливо взглянул на меня, надув щеки, что выражало, как я 

стал  понимать,  хитроумие,  служившее  подкладкой  его  широкой 

приветливой улыбки. 

— Я беру сто рупий за день. 

— О’кей. 

— И туристы платят за мой обед. 

— Это понятно. 

— И за такси тоже туристы платят. 

— Да, конечно. 

— И за билеты на автобус. 

— Разумеется. 

— И за чай, если мы пьем его в жаркий день, чтобы освежить свои 

персоны. 

— Да-да. 

— И  за  сексуальных  девушек,  если  мы  идем  к  ним  в  прохладную 

ночь,  когда  мы  чувствуем,  что  у  нас  набухла  большая  необходимость  в 

наших… 

— Ладно,  ладно.  Послушай,  я  заплачу  тебе  за  целую  неделю.  Я 

хочу, чтобы ты показал мне Бомбей, объяснил, что тут к чему. Если все 

пройдет  хорошо,  в  конце  недели  я  заплачу  тебе  дополнительную 

премию. Как тебе эта идея? 

В  глазах  у  него  сверкнула  улыбка,  хотя  голос  почему-то  был 

угрюмым. 

— Это  твое  хорошее  решение,  Линбаба.  Твое  очень  хорошее 

решение. 

— Ну,  это  мы  увидим, —  рассмеялся  я. —  И  еще  я  хочу,  чтобы  ты 

научил меня кое-каким словам на хинди. 

— О  да!  Я  могу  научить  тебя  всему,  что  захочешь! «Ха»  означает 

«да», «нахин» — «нет», «пани» — «вода», «кханнa» — «еда»… 

— Хорошо, хорошо, не все сразу. Ну что, это ресторан? Слава богу, 

а то я уже умираю от голода. 

Я хотел зайти в темный невзрачный ресторанчик, но тут Прабакер 

остановил меня. Лицо его по какой-то причине вдруг приняло серьезное 

выражение.  Он  нахмурился  и  проглотил  комок  в  горле,  как  будто  не 

знал, как приступить к делу. 

— Прежде, чем мы будем есть эту прекрасную пищу, — произнес он 

наконец, — и прежде, чем мы… будем заниматься вообще каким-нибудь 

бизнесом, я должен… мне надо тебе что-то сказать. 

— Ну, давай… 

Вид  у  него  был  настолько  удрученный,  что  меня  охватили  дурные 

предчувствия. 

— Так  вот,  знаешь…  эта  тола  чарраса,  которую  я  продал  тебе  в 

гостинице… 

— Да? 

— Ну,  понимаешь…  это  была  цена  для  бизнеса.  Настоящая  цена, 

дружеская, — всего пятьдесят рупий за одну толу афганского чарраса. — 

Он воздел руки кверху, затем уронил их, хлопнув себя по ляжкам. —  Я 

попросил у тебя на пятьдесят рупий больше, чем надо. 

— Ясно, — отозвался я спокойно. 

С  моей  точки  зрения,  это  был  сущий  пустяк,  и  мне  хотелось 

рассмеяться.  Однако  для  него  это,  очевидно,  было  очень  важно,  и  я 

догадывался,  что  ему  не  часто  приходится  делать  такие  признания. 

Впоследствии  Прабакер  объяснил  мне,  что  как  раз  в  этот  момент  он 

решил  стать  моим  другом,  а  это  означало,  что  он  всегда  должен  быть 

скрупулезно  честен  со  мной,  говоря  что-либо  или  делая.  С  тех  пор  он 

неизменно  резал  правду-матку  мне  в  глаза,  что,  конечно,  не  могло  не 

подкупать, хотя порой и раздражало. 

— Ну, и что же мы будем делать с этим? 

— Я  предлагаю  вот  что, —  ответил  он  очень  серьезным  тоном. — 

Мы быстро-быстро выкуриваем весь этот чаррас по бизнес-цене, а потом 

я  покупаю  для  нас  новый.  И  теперь  все  будет  для  тебя — и  для  меня 

тоже — по дружеской цене. Такая политика будет без проблем? 

Я  рассмеялся,  он  засмеялся  тоже.  Я  обнял  Прабакера  за  плечи,  и 

мы  окунулись  в  дышавшую  парами  и  ароматами  суету  переполненного 

ресторана. 

— Лин,  я  думаю,  я  твой  очень  хороший  друг, —  заключил 

Прабакер, счастливо улыбаясь. — Мы с тобой удачные парни, да? 

— Все может быть, — отозвался я. — Все может быть. 

Несколько  часов  спустя  я  лежал  в  уютно  обволакивавшей  меня 

темноте,  слушая  ритмичное  жужжание  вращающегося  на  потолке 

вентилятора. Я чувствовал усталость, но заснуть не мог. Улица за окном, 

на  которой  днем  бурлила  деловая  жизнь,  теперь  затихла  в  объятиях 

ночной  духоты  под  влажным  звездным  небом.  Удивительные  и 

загадочные уличные сценки мелькали у меня перед глазами, как листья 

на  ветру,  кровь  волновали  новые  надежды  и  перспективы,  и  я,  лежа  в 

темноте, не мог сдержать улыбки. Ни один человек в том мире, который 

я оставил позади, не знал, где я нахожусь. Ни один человек в Бомбее не 

знал,  кто  я  такой.  Я  спрятался  в  промежутке  между  двумя  мирами  и 

чувствовал себя почти в безопасности. 

Я  подумал  о  Прабакере  и  его  обещании  вернуться  утром,  чтобы 

положить начало моему знакомству с городом. «Вернется ли он? — гадал 

я, —  или  же,  гуляя  по  улице,  я  увижу,  как  он  ведет  куда-то  нового 

туриста?»  Я  решил,  с  безразличной  отчужденностью  одинокого 

человека,  что  если  он  сдержит  слово  и  придет  утром,  то  можно  будет, 

пожалуй, и вправду подружиться с ним. 

Снова  и  снова  мне  вспоминалась  эта  женщина,  Карла.  Меня 

удивляло, что ее невозмутимое неулыбчивое лицо так упорно преследует 

меня. «Если  вы  заглянете  как-нибудь  в  «Леопольд»,  то,  возможно, 

выясните  это»,  сказала  она  на  прощание.  Я  не  знал,  приглашение  это, 

вызов  или  предупреждение.  Но  что  бы  это  ни  значило,  я  был  намерен 

поймать  ее  на  слове  и  отыскать  там.  Не  сразу,  конечно.  Сначала  надо 

было  получить  хотя  бы  приблизительное  представление  о  городе, 

который  она,  похоже,  знала  очень  хорошо.  Я  решил,  что  пойду  в 

«Леопольд» через неделю. А пока  поброжу  по Бомбею, познакомлюсь  с 

ним. 

На периферии моих размышлений, как всегда, вращались по своим 

постоянным  орбитам  воспоминания  о  семье  и  друзьях.  Неотступные. 

Недосягаемые.  Каждую  ночь  все  заполняла  безутешная  тоска  по  тому, 

чем  я  заплатил  за  свою  свободу,  что  я  потерял.  Каждую  ночь  меня 

кололи  шипы  стыда  перед  моими  близкими.  Я  сознавал,  что  стоит  моя 

свобода для людей, которых я любил и которых, я был уверен, никогда 

больше не увижу. 

— Мы могли бы сбить цену, — произнес вдруг высокий канадец из 

своего  темного  угла.  Его  слова  прозвучали  в  жужжащей  тишине,  как 

громыхание  камней,  рассыпанных  по  металлической  крыше. —  Надо 

уговорить этого менеджера сбавить плату за номер. Снизить ее с с шести 

баксов в день до четырех. Это, конечно, не такие уж большие деньги, но 

так  здесь  делаются  все  дела.  Надо  торговаться  с  этой  публикой  по 

любому поводу. Мы завтра уезжаем, а вы остаетесь здесь. Мы говорили 

об этом, пока вас не было, потому что мы… ну, вроде как беспокоимся о 

вас.  Тут  надо  держать  марку,  приятель.  Если  не  научишься  этому  и  не 

настроишь себя на этот лад, они высосут из тебя все соки, эти людишки. 

Индийцев,  живущих  в  городах,  ничего,  кроме  своей  корысти,  не 

интересует. Я не хочу сказать, что все они такие. Индия великая страна, 

иначе мы не приехали бы сюда повторно. Но индийцы не такие, как мы. 

И они, в общем-то, ожидают того, что мы не будем с ними церемониться. 

Тут надо уметь настоять на своем. 

Насчет  платы  за  комнату  он  был,  конечно,  прав.  Мы  могли  бы 

выгадать  один-два  доллара  в  день.  Понятно,  что,  торгуясь,  экономишь 

деньги.  Это,  как  правило,  толковый  и  вполне  цивилизованный  способ 

вести дела в Индии. 

Но  в  то  же  время  он  был  неправ.  С  годами  мы  с  Анандом 

подружились. Тот факт, что я отнесся к нему с безотчетным уважением и 

сразу  поверил  ему,  не  пытаясь  спорить  и  выторговать  лишний  доллар, 

расположил  его  ко  мне.  Впоследствии  он  не  раз  говорил  мне  это.  Он 

знал,  точно  так  же,  как  и  мы,  что  шесть  долларов  были  не  такой  уж 

безумной ценой для трех иностранцев. Владельцы гостиницы ежедневно 

забирали  себе  четыре  доллара  с  каждого  номера,  таково  было  их 

правило. Доллар-два сверх этого были тем минимумом, который служил 

зарплатой  самого  Ананда  и  трех  коридорных,  находившихся  в  его 

подчинении.  В  результате  маленьких  побед,  которые  удавалось 

одержать  постояльцам  над  Анандом,  он  лишался  дневного  заработка,  а 

они лишались возможности приобрести друга. 

В  ту  первую  ночь  в  Бомбее,  закрыв  глаза  в  темной  дышащей 

тишине, я еще не знал всего этого. Я действовал, подчиняясь инстинкту, 

искушая  судьбу. Я не знал, что  уже  отдал свое сердце этой женщине и 

этому  городу.  И,  пребывая  в  счастливом  неведении,  я  погрузился 

наконец в тихий сон без сновидений. 

 

Глава 2  

Карла  появилась  в  «Леопольде»  в  обычное  время,  и  когда  она 

остановилась  около  соседнего  столика  перекинуться  парой  слов  с 

друзьями,  я  в  который  раз  попытался  мысленно  подобрать  природный 

эквивалент зеленого пламени в ее глазах. Мне приходили на ум опалы, 

листва  и  теплые  морские  отмели  на  коралловых  островах.  Но  живые 

изумруды  ее  глаз  в  золотистой  солнечной  оправе  сияли  мягче,  намного 

мягче.  В  конце  концов  я  нашел  естественную  зелень,  идеально 

соответствовавшую  цвету  ее  прекрасных  глаз,  но  это  произошло  лишь 

спустя  несколько  месяцев  после  того  вечера  в  «Леопольде».  И  по 

непонятной,  необъяснимой  причине  я  не  сказал  ей  об  этом.  Теперь  я 

всем  сердцем  жалею,  что  промолчал.  Прошлое  отражается  в  нашем 

сознании  сразу  двумя  зеркалами:  одно  яркое,  в  нем  видно  то,  что  мы 

когда-то 

сказали 

или 

сделали, 

другое 

темное, 

заполненное 

невысказанным  и  несделанным.  Сегодня  я  понимаю,  что  с  самого 

начала, в первые недели нашего знакомства — может быть, именно в тот 

вечер — я  должен  был  найти  слова,  чтобы  сказать  ей  главное…  чтобы 

сказать ей, что она мне нравится. 

А 

она 

мне 

нравилась, 

мне 

нравилось 

в 

ней 

все. 

Гельвецианская

1

[12]

 мелодичность 

ее 

швейцарско-американского 

английского, и то, как она медленно отбрасывала назад волосы большим 

и  указательным  пальцами,  когда  была  чем-нибудь  раздражена.  Ее 

проницательные  остро  отточенные  высказывания  и  ее  манера  мягко  и 

непринужденно коснуться пальцами симпатичного ей человека, проходя 

мимо  него  или  садясь  рядом.  Мне  нравилось,  как  она  подолгу  смотрела 

мне  в  глаза,  не  переходя  ту  грань,  когда  это  могло  смутить,  а  затем 

улыбалась,  смягчая  вызов,  но  не  отводила  взгляда.  Так  же  прямо  она 

смотрела  в  глаза  всему  миру,  заставляя  его  спасовать  первым,  и  это 

тоже нравилось мне, потому что тогда я относиля к миру враждебно. Мир 

хотел  убить  меня  или  поймать.  Он  хотел  засадить  меня  в  ту  же  клетку, 

из которой я сбежал, потому что «хорошие парни» в форме охранников, 

получавшие  зарплату  за  свою  работу,  приковывали  меня  к  стене  и 

избивали,  ломая  кости.  Возможно,  мир  был  прав,  стремясь  к  этому. 

Возможно, я и не заслуживал лучшего. Но подавление личности, говорят 

психологи,  вызывает  у  некоторых  людей  сопротивление,  и  я 

сопротивлялся миру каждую минуту своей жизни. 

«Мы с миром разорвали отношения, — сказала мне как-то Карла в 

первые  месяцы  нашего  знакомства. —  Он  пытается  вновь  наладить  их, 

но я не поддаюсь. Наверное, я не умею прощать». Я и сам догадался об 

этом, сразу же. С самой первой минуты я знал, что она очень похожа на 

меня.  Я  видел  в  ней  решительность,  доходившую  почти  до  жестокости, 

храбрость,  доходившую  почти  до  свирепости,  и  одинокую  яростную 

жажду любви. Я понимал все это, но не сказал ей ни слова. Я не сказал 

ей,  как  она  мне  нравится.  Я  будто  онемел  в  те  первые  годы  после 

побега,  был  контужен  несчастьями,  вторгшимися  в  мою  жизнь.  Мое 

сердце пребывало где-то на самой глубине, в тиши. Никто не мог и ничто 

не  могло  меня  всерьез  ранить.  Никто  не  мог  и  ничто  не  могло  сделать 

меня по-настоящему счастливым. Я был жёсток и крут, а это, возможно, 

самое печальное, что может случиться с человеком. 

— Ты  становишься  завсегдатаем  заведения, —  пошутила  она, 

присаживаясь за мой столик и взъерошив мои волосы рукой. 

Мне  страшно  нравилось,  когда  она  так  делала, —  это  показывало, 

что она понимает меня, понимает, что я не обижусь. Мне тогда стукнуло 

тридцать, я был выше среднего роста, довольно уродлив, широкоплеч, с 

объемистой  грудью  и  большими  руками.  У  людей  нечасто  возникало 

желание взъерошить мне волосы. 

— Да, пожалуй. 

— Как сегодяшняя экскурсия с Прабакером? Интересно было? 

— Он возил меня на остров Элефанту, показал пещеры. 

— Красивое  место, —  отозвалась  она,  глядя  на  меня,  но  думая  о 

чем-то своем. — Тебе надо посмотреть пещеры в Аджанте и Эллоре, если 

представится  возможность.  Я  однажды  провела  целую  ночь  в  одной  из 

пещер Аджанты. Ездила туда с моим боссом. 

— С твоим боссом? 

— Да, с боссом. 

— Он европеец, твой босс, или индиец? 

— Да, собственно, ни то, ни другое. 

— Расскажи мне о нем. 

— Зачем? —  спросила  она,  нахмурившись  и  посмотрев  на  меня  в 

упор. 

Я  сказал  это  только  для  того,  чтобы  продлить  разговор,  удержать 

ее возле себя, и настороженность, внезапно ощетинившаяся в ее резком 

коротком вопросе, удивила меня. 

— Да  просто  так, —  улыбнулся  я. —  Меня  интересует,  как  люди 

устраиваются здесь на работу, каким образом зарабатывают, вот и все. 

— Я  встретила  его  пять  лет  назад  в  самолете,  когда  летела  из 

Цюриха, —  ответила  она,  глядя  на  свои  руки  и,  вроде  бы, 

успокоившись. — Он тоже сел там. У меня был билет до Сингапура, но к 

тому моменту, когда мы приземлились в Бомбее, он уговорил меня сойти 

вместе  с  ним  и  устроиться  к  нему  на  работу.  Поездка  в  пещеры — это 

было…  нечто  особенное.  Он  организовал  ее  для  меня,  выхлопотав 

специальное разрешение, и сам отвез меня в Аджанту. Я провела целую 

ночь одна в огромной пещере с каменными изваяниями Будды и тысячей 

верещавших летучих мышей. Я чувствовала себя в безопасности — босс 

выставил  охранника  у  входа  в  пещеру.  Но  это  было  невероятное, 

фантастическое  ощущение.  И  это  помогло  мне…  трезво  взглянуть  на 

вещи.  Иногда  сердце  переворачивается  у  тебя  именно  так,  как  надо, — 

если ты понимаешь, что я имею в виду. 

Я не вполне понимал это, но когда она вопросительно посмотрела 

на меня, я кивнул. 

— В  такие  моменты  ты  осознаешь  нечто,  чувствуешь  что-то 

абсолютно  новое  для  тебя.  И  только  ты  можешь  воспринимать  это 

именно  таким  образом.  После  той  ночи  я  была  уверена,  что  такого 

ощущения я не испытаю больше никогда и нигде, кроме Индии. Не могу 

этого объяснить, но я просто знала, что я дома, в безопасности, и что все 

будет хорошо. И, как видишь, я все еще здесь… 

— А чем он занимается? 

— Кто? 

— Твой босс. Что у него за дело? 

— Импорт, — ответила она. — И экспорт. 

Она  замолчала  и,  повернув  голову,  окинула  взглядом  другие 

столики. 

— Ты не скучаешь по дому? 

— По дому? 

— Ну да, по твоему прежнему дому, я имею в виду, по Швейцарии? 

— Да, в некотором роде. Я выросла в Базеле — ты не был там? 

— Нет, я вообще ни разу не был в Европе. 

— В таком случае тебе надо съездить туда, и обязательно побывать 

в Базеле. Знаешь, это истинно европейский город. Рейн разделяет его на 

Большой  и  Малый  Базель,  и  в  них  совершенно  разный  стиль  жизни  и 

разные  взгляды  на  нее.  Словно  живешь  в  двух  городах  одновременно. 

Меня  это  вполне  устраивало  когда-то.  И  в  этом  месте  сходятся  три 

государства,  так  что  в  любой  момент  можешь  пересечь  границу  и 

прогуляться по Франции или Германии. Можно позавтракать во Франции, 

пообедать в Швейцарии, а поужинать в Германии, удалившись от города 

всего  на  несколько  километров.  Я  скучаю  не  столько  по  Швейцарии, 

сколько по Базелю. 

Она внезапно остановилась и посмотрела на меня сквозь пушистые 

неподкрашенные ресницы. 

— Прошу прощения за лекцию по географии. 

— Не  за  что  извиняться.  Это  очень  интересно.  Продолжай, 

пожалуйста. 

— Знаешь,  Лин, —  проговорила  она  медленно, —  а  ты  нравишься 

мне. 

Ее глаза сжигали меня на зеленом огне. Я чуть покраснел — не от 

смущения,  а  от  стыда  за  то,  что  не  решился  первым  сказать  «ты  мне 

нравишься» — простые  слова,  которые  она  произнесла  с  такой 

легкостью. 

— В самом деле? — как можно небрежнее отозвался я, стараясь не 

показать,  как  много  это  значит  для  меня.  Ее  губы  изогнулись  в  тонкой 

улыбке. 

— Да. Ты умеешь слушать. Это опасное оружие, потому что против 

него трудно устоять. Чувствовать, что тебя слушают, — это почти самое 

лучшее, что есть на свете. 

— А что же самое лучшее? 

— Ну, это любой скажет. Самое лучшее — это власть. 

— Неужели? — рассмеялся я. — А как насчет секса? 

— Нет. Оставив в стороне биологию, можно сказать, что главное в 

сексе — борьба за власть. Потому-то он всех и лихорадит. 

Я опять рассмеялся. 

— А  как  же  любовь?  Очень  многие  считают,  что  самое  лучшее — 

любовь, а не власть. 

— Они 

ошибаются, — 

ответила 

она 

с 

лаконичной 

непререкаемостью. —  Любовь — это  нечто  противоположное  власти. 

Именно по этой причине мы так боимся ее. 

— Карла, дорогая, что за жуткие вещи ты говоришь! — воскликнул 

подошедший к нам Дидье Леви, садясь рядом с Карлой. — Не иначе как 

у тебя самые коварные намерения в отношении нашего Лина. 

— Ты же не слышал ни слова из нашего разговора, — прожурчала 

она. 

— Мне не надо слышать тебя. Достаточно посмотреть на его лицо. 

Ты закидала его своими загадками, и у него уже голова идет кругом. Ты 

забываешь, Карла, что я слишком хорошо тебя знаю. Но это не страшно, 

Лин, сейчас мы приведем тебя в чувство. 

Он подозвал одного из официантов, выкрикнув номер, вышитый на 

нагрудном кармане его красного пиджака: 

— Эй,  чар  номер!  До  батле  бир! 

1

[13]

 Что  ты  будешь,  Карла?  Кофе? 

Эй, чaр номер! Эк кофе аур. Джалди каро!

1

[14]

 

Дидье  Леви  было  тридцать  пять  лет,  но  из-за  мясистых  складок  и 

глубоких  борозд  на  пухлом  лице, придаваших  ему  потасканный  вид,  он 

выглядел  намного  старше.  Бросая  вызов  влажному  климату,  он 

постоянно  носил  мешковатые  полотняные  брюки,  хлопчатобумажную 

рубаху  и  мятый  серый  шерстяной  пиджак  спортивного  покроя.  Его 

черные  волосы,  густые  и  курчавые,  всегда  были  подстрижены  точно  до 

воротника  рубашки,  а  щетина  на  его  усталом  лице  неизменно  казалась 

трехдневной.  Говоря  по-английски  с  утрированным  акцентом,  он  то  и 

дело  с  каким-то  вялым  ехидством  поддевал  как  друзей,  так  и 

незнакомых.  Разумеется,  не  всем  нравились  его  нападки,  но  люди 

терпели  их,  потому  что  Дидье  часто  бывал  полезен,  а  порой  просто 

незаменим. Он знал, где можно купить или продать любую вещь и любой 

товар — от  пистолета  до  драгоценных  камней  или  килограмма 

белоснежного тайского героина лучшего качества. Иногда он хвастался, 

что  готов  почти  на  любой  поступок  ради  соответствующей  денежной 

суммы — при  условии,  конечно,  что  это  не  создаст  слишком  серьезной 

угрозы его жизни и благополучию. 

— Мы  обсуждали,  что  именно  люди  считают  самым  лучшим  на 

свете, —  сказала  Карла. —  Свое  мнение  на  этот  счет  можешь  не 

высказывать, я его знаю. 

— Ну  да,  ты  скажешь,  что  для  меня  самое  лучшее — деньги, — 

протянул  Дидье  ленивым  тоном, —  и  мы  оба  будем  правы.  Всякий 

здравомыслящий человек рано или поздно понимает, что деньги в нашем 

мире — практически все. Добродетель и возвышенные идеалы, конечно, 

имеют  свою  ценность,  в  исторической  перспективе,  но  в  повседневной 

жизни именно деньги позволяют нам перебиваться со дня на день, а их 

недостаток  бросает  нас  под  колеса  той  же  истории.  А  ты  что  сказал  по 

этому поводу, Лин? 

— Он еще не успел ничего сказать, и теперь, в твоем присутствии, 

уже не будет иметь такой возможности. 

— Ну,  Карла,  не  преувеличивай.  Так  что  же  это  по-твоему,  Лин? 

Мне было бы очень интересно узнать. 

— Ну, если уж ты вынуждаешь меня назвать что-то определенное, 

то я сказал бы, что это свобода. 

— Свобода  делать  что? —  спросил  Дидье,  усмехнувшись  на 

последнем слове. 

— Не  знаю.  Может  быть,  всего  лишь  свобода  сказать  «нет».  Если 

ты можешь свободно сделать это, то, по существу, тебе больше ничего и 

не надо. 

Прибыли  кофе  и  пиво.  Официант  шваркнул  их  на  стол  с 

подчеркнутым  презрением  ко  всяким  любезностям.  Обслуживание  в 

бомбейских  магазинах,  гостиницах  и  ресторанах  в  те  годы  могло  быть 

каким  угодно — от  доброжелательной  или  заискивающей  учтивости  до 

холодной или агрессивной грубости. О хамстве официантов «Леопольда» 

ходили  легенды. «Если  хочешь,  чтобы  тебя  смешали  с  грязью, — 

заметила однажды Карла, — то нигде этого не сделают с таким блеском, 

как в «Леопольде»». 

— Тост! — объявил  Дидье,  поднимая  кружку  и  чокаясь  со  мной. — 

За свободу… пить сколько влезет! Салют! 

Отпив  полкружки,  он  удовлетворенно  вздохнул  всей  грудью  и 

прикончил  остальное.  Пока  он  наливал  себе  вторую  порцию,  к  нам 

подсела  еще  одна  пара.  Молодого  темноволосого  человека  звали 

Моденой. Он был угрюмым и неразговорчивым испанцем, обделывавшим 

разные  делишки  на  черном  рынке  с  туристами  из  Франции,  Италии  и 

Африки.  Его  спутница,  стройная  хорошенькая  немка  по  имени  Улла, 

была  проституткой  и  в  последнее  время  позволяла  Модене  называть  ее 

своей любовницей. 

— А,  Модена,  ты  пришел  как  раз  вовремя  для  следующего 

заказа! —  воскликнул  Дидье  и,  перегнувшись  через  Карлу,  хлопнул 

молодого  человека  по  спине. —  Мне  виски  с  содовой,  если  не 

возражаешь. 

Испанец  вздрогнул  от  шлепка  и  нахмурился,  но  подозвал 

официанта  и  заказал  выпивку.  Улла  тем  временем  разговаривала  с 

Карлой  на  смеси  немецкого  с  английским,  отчего  самые  интересные 

детали — то ли случайно, то ли неслучайно — становились совершенно 

непонятными. 

— Но  я  же  не  знала,  нa?  Я  даже  предположить  не  могла,  что  он 

такой Spinner!

1

[15]

 Прямо verruckt

1

[16]

 какой-то,  это  точно.  А  вначале  он 

показался  мне  удивительно  честным  и  порядочным  человеком.  Или, 

может, это как раз и было подозрительно, как ты считаешь? Может быть, 

он  выглядел  слишком  уж  порядочным?  Нa  джa

1

[17]

,  не  прошло  и  десяти 

минут,  как  он wollte auf der Klamotten kommen

1

[18]

 Мое  лучшее  платье! 

Мне пришлось драться с этим Sprintficker

1

[19]

, чтобы отнять у него платье! 

Spritzen wollte e

1

[20]

 прямо на мою одежду! Gibt’s ja nicht

2

[21]

. Чуть позже я 

вышла в ванную, чтобы нюхнуть кокаина, а когда вернулась, то увидела 

daβ er seinen Schwanz ganz tief in einer meiner Schuhe hat!

2

[22]

 Можешь 

себе представить?! В мою туфлю! Nicht zu fassen

2

[23]

. 

 

— Приходится  признать, — 

мягко  заметила  Карла, — 

что 

ненормальные личности прямо липнут к тебе, Улла. 

— Ja,  leider

2

[24]

 Что  я  могу  возразить?  Я  нравлюсь  всем 

ненормальным. 

— Не  слушай  ее,  любовь  моя, —  обратился  к  ней  Дидье 

утешительным  тоном. —  Ненормальность  часто  служит  основой  самых 

лучших отношений — да практически всегда, если подумать! 

— Дидье, —  отозвалась  Улла  с  утонченной  любезностью, —  я 

никогда еще не посылала тебя на хуй? 

— Нет,  дорогая! —  рассмеялся  тот. —  Но  я  прощаю  тебе  эту 

небольшую забывчивость. И потом, это ведь всегда подразумевается как 

нечто само собой разумеющееся. 

Прибыло  виски  в  четырех  стаканах.  Официант,  взяв  медную 

открывалку, подвешенную на цепочке к его поясу, откупорил бутылки с 

содовой. Крышки при этом, ударившись об стол, соскочили на пол. Пена 

залила весь стол, заставив нас отпрянуть и извиваться, спасаясь от нее, 

а официант хладнокровно набросил на лужу грязную тряпку. 

С  двух  сторон  к  нам  подошли  двое  мужчин.  Один  из  них  хотел 

поговорить  с  Дидье,  другой  с  Моденой.  Воспользовавшись  моментом, 

Улла  наклонилась  ко  мне  и  под  столом  всунула  мне  в  руку  небольшой 

сверток, в котором прощупывались банкноты. Глаза ее умоляли меня не 

выдавать ее. Я положил сверток в карман, не поглядев на него. 

— Так  ты  уже  решил,  сколько  ты  тут  пробудешь? —  спросила  она 

меня. 

— Да нет пока. Я никуда не спешу. 

— Разве тебя никто не ждет? — спросила она, улыбаясь с умелым, 

но бесстрастным кокетством. — Ты не должен навестить кого-нибудь? 

Улла инстинктивно стремилась соблазнить всех мужчин. Она точно 

так  же  улыбалась,  разговаривая  со  своими  клиентами,  друзьями, 

официантами,  даже  с  Дидье — со  всеми,  включая  своего  любовника 

Модену.  Впоследствии  мне  не  раз  приходилось  слышать,  как  люди 

осуждают  Уллу — иногда  безжалостно — за  то,  что  она  флиртует  со 

всеми подряд. Я был несогласен с ними. Когда я узнал ее ближе, у меня 

сложилось впечатление, что она кокетничает со всем миром потому, что 

кокетство — единственная форма проявления доброты, какую она знает. 

Так  она  пыталась  выразить  свое  хорошее  отношение  к  людям  и 

заставить их — мужчин, в первую очередь, — хорошо относиться к ней. 

Она  считала,  что  в  мире  слишком  мало  доброты,  и  не  раз  говорила  об 

этом.  Ее  чувства  и  мысли  не  были  глубокими,  но  она  действовала  из 

лучших побуждений, и трудно было требовать от нее чего-то большего. 

И  к  тому  же,  черт  побери,  она  была  красива,  а  ее  улыбка  была  очень 

приятной. 

— Нет, —  ответил  я  ей, —  никто  меня  не  ждет,  и  мне  не  надо 

никого навещать. 

— И у тебя нет никакой… wie soll ich das sagen

2

[25]

 — программы? Ты 

не делаешь каких-нибудь планов? 

— Да нет, в общем-то. Я работаю над книгой. 

После  побега  я  со  временем  убедился,  что  часть  правды — а 

именно, тот факт, что я писатель, — может служить мне очень удобным 

прикрытием.  Это  было  достаточно  неопределенно,  чтобы  оправдать 

неожиданный  отъезд  и  длительное  отсутствие,  а  когда  я  объяснял,  что 

«собираю материал», это можно было понимать очень широко и вполне 

соответствовало  тому,  чем  я  занимался, —  добыванию  сведений  о  тех 

или  иных  местах,  транспорте,  фальшивых  паспортах.  К  тому  же  это 

прикрытие  оберегало  меня  от  нежелательных  расспросов:  как  только 

возникала  угроза,  что  я  примусь  пространно  рассуждать  о  тонкостях 

писательского  ремесла,  большинство  людей,  кроме  самых  настырных, 

предпочитали сменить тему. 

Я ведь и в самом деле был писателем. Я начал писать в Австралии, 

когда  мне  было  чуть  больше  двадцати.  Но  вскоре  после  того,  как  я 

опубликовал  свою  первую  книгу  и  начал  приобретать  некоторую 

известность,  разрушился  мой  брак,  я  потерял  дочь,  будучи  лишен  прав 

отцовства,  и  загубил  свою  жизнь,  связавшись  с  наркотиками  и 

преступным миром, попав в тюрьму и сбежав из нее. Но и после побега 

привычка  писать  не  оставила  меня,  это  было  моим  естественным 

времяпровождением.  Даже  в  «Леопольде»  мои  карманы  были  набиты 

исписанными 

клочками 

бумаги, 

салфетками, 

квитанциями 

и 

медицинскими  рецептами.  Я  писал  не  переставая  в  любом  месте  и  в 

любых условиях. И теперь я могу подробно рассказать о тех первых днях 

в Бомбее именно потому, что стоило мне оказаться в одиночестве, как я 

принимался заносить в тетрадь свои впечатления о встречах с друзьями, 

разговоры,  которые  мы  вели.  Привычка  к  писательству,  можно  сказать, 

спасла  меня,  приучив  к  самодисциплине  и  к  регулярному  выражению 

словами  всего,  пережитого  за  день.  Это  помогало  мне  справиться  со 

стыдом и его неразлучным спутником, отчаянием. 

— Вот Scheisse

2

[26]

, я не представляю, о чем можно писать в Бомбее. 

Это  нехорошее  место, ja*. Моя  подруга  Лиза  говорит,  что  когда 

придумали слово «помойная яма», то имели в виду как раз такое место. 

Я  тоже  считаю,  что  это  подходящее  название  для  него.  Ты  лучше 

поезжай  в  какое-нибудь  другое  место,  чтобы  писать, —  например,  в 

Раджастхан. Я слышала, что там не помойная яма, в Раджастхане. 

— А знаешь, она права, Лин, — заметила Карла. — Здесь не Индия. 

Здесь  собрались  люди  со  всей  страны,  но  Бомбей — это  не  Индия. 

Бомбей — отдельный мир. Настоящая Индия далеко отсюда. 

— Далеко? 

— Да, там, куда не доходит свет. 

— Наверное, вы правы, — ответил я, подивившись ее метафоре. — 

Но пока что мне здесь нравится. Я люблю большие города, а Бомбей — 

третий по величине город мира. 

— Ты  уже  и  говорить  стал,  как  этот  твой  гид, —  насмешливо 

бросила Карла. — Боюсь, Прабакер учит тебя слишком усердно. 

— Он действительно многому научил меня. Вот уже две недели он 

набивает  мне  голову  всевозможными  фактами  и  цифрами.  И  это 

удивительно,  если  учесть,  что  он  бросил  школу  в  семь  лет  и  научился 

читать и писать здесь, на бомбейских улицах. 

— Какими фактами и цифрами? — спросила Улла. 

— Ну, например, касающимися населения Бомбея. Официально оно 

составляет  одиннадцать  миллионов,  но  Прабу  говорит,  что  у  парней, 

которые  заправляют  подпольным  бизнесом  и  ведут  свой  учет,  более 

точные  цифры — от  тринадцати  до  пятнадцати  миллионов.  Жители 

города  говорят  на  двух  сотнях  языков  и  диалектов.  На  двух  сотнях — 

подумать только! Это все равно, что жить в самом центре мира. 

Словно  желая  проиллюстрировать  мои  слова,  Улла  стала  очень 

быстро говорить что-то Карле на немецком. Модена подал ей знак, и она 

поднялась,  взяв  со  стола  свой  кошелек  и  сигареты.  Неразговорчивый 

испанец  все  так  же  молча  вышел  из-за  стола  и  направился  к  арке, 

ведущей на улицу. 

— Мне  надо  работать, —  объявила  Улла,  обворожительно 

улыбаясь. —  До  завтра,  Карла.  В  одиннадцать,  ja?  Лин,  может, 

поужинаем завтра вместе, если ты здесь будешь? Мне этого хотелось бы. 

Пока! Tschus!

2

[27]

 

Она  вышла  вслед  за  Моденой,  провожаемая  восхищенными 

плотоядными взглядами всех окружающих мужчин. Дидье в этот момент 

решил  побеседовать  со  знакомыми,  сидевшими  за  другим  столиком.  Мы 

остались с Карлой вдвоем. 

— Не стоит слишком полагаться на ее слова, — сказала Карла. 

— На какие слова? 

— Что она будет ужинать завтра с тобой. Она всегда так говорит. 

— Я знаю, — усмехнулся я. 

— Она тебе нравится, да? 

— Да,  нравится.  Почему  ты  улыбаешься?  Разве  в  этом  есть  что-то 

забавное? 

— В некотором смысле, да. Ты ей тоже нравишься. 

Карла помолчала, и я ожидал, что она объяснит сказанное, но она 

переменила тему. 

— Улла  дала  тебе  деньги,  американские  доллары.  Она  сообщила 

мне это по-немецки, чтобы Модена не понял. Ты должен отдать их мне, а 

она возьмет их завтра, когда мы встретимся в одиннадцать. 

— О’кей. Отдать их прямо сейчас? 

— Нет,  не  здесь.  Мне  сейчас  надо  уйти — у  меня  назначена 

встреча.  Я  вернусь  примерно  через  час.  Ты  можешь  дождаться  меня? 

Или, если тебе тоже куда-то надо, прийти сюда через час снова? А потом 

можешь проводить меня домой, если хочешь. 

— О чем речь? Я буду здесь. 

Она  встала,  и  я  тоже  поднялся,  чтобы  отодвинуть  ее  стул.  Она 

слегка улыбнулась мне и приподняла одну бровь — не то удивленно, не 

то насмешливо, а может, это означало и то, и другое. 

— А насчет Бомбея я не шутила. Тебе вправду надо уехать отсюда. 

Я смотрел, как она выходит на улицу и садится на заднее сиденье 

частного  такси,  по-видимому,  ожидавшего  ее.  Когда  автомобиль 

кремового цвета стал медленно вписываться в вечерний поток машин, из 

переднего  окна  с  пассажирской  стороны  высунулась  мужская  рука, 

державшая  в  толстых  пальцах  зеленые  четки  и  махавшая  прохожим, 

чтобы они уступили дорогу. 

Оставшись  один,  я  опять  сел,  прислонившись  спиной  к  стене,  и 

погрузился  в  шумную  атмосферу  «Леопольда».  Он  был  самым  большим 

рестораном  в  Колабе  и  одним  из  самых  больших  во  всем  городе.  В 

прямоугольном зале первого этажа могли бы поместиться четыре других, 

обычного размера. Две металлические двери вели к деревянным аркам, 

откуда  открывалась  панорама  улицы  Козуэй,  самой  оживленной  и 

живописной в этом районе. На втором этаже находился более интимный 

бар с кондиционерами; его подпирали массивные колонны, разделявшие 

нижний зал на несколько частей, примерно равных по величине. Вокруг 

колонн  были  расставлены  столики.  К  колоннам,  так  же  как  и  к  стенам, 

было прикреплено множество зеркал, которые служили дополнительным 

преимуществом  заведения,  давая  посетителям  возможность  наблюдать 

за другими украдкой, а то и в открытую. Многие развлекались, любуясь 

собственным  отражением,  размноженным  сразу  в  нескольких  зеркалах. 

Короче, в «Леопольде» ты мог вволю разглядывать себя и других, быть 

объектом наблюдения и наблюдать, как тебя разглядывают. 

В  зале  имелось  штук  тридцать  столиков  с  крышками  из  пепельно-

жемчужного  индийского  мрамора.  Возле  каждого  из  них  стояло  не 

меньше 

четырех 

кедровых 

стульев. 

Карла 

называла 

их 

шестидесятиминутными  сиденьями,  потому  что  они  были  достаточно 

неудобными, чтобы отбить у посетителей желание задержаться на более 

долгий  срок.  Целый  рой  вентиляторов  с  широкими  лопастями  жужжал 

под  потолком,  и  люстры  из  матового  стекла  медленно  и  величественно 

покачивались  в  струе  воздуха.  Бордюр  красного  дерева  окаймлял  ярко 

окрашенные стены, окружал окна и двери и служил рамой зеркалам. На 

столах  вдоль  одной  из  стен  были  навалены  в  роскошном  изобилии 

фрукты,  подававшиеся  на  десерт  или  в  виде  соков, —  пау-пау

2

[28]

, 

папайя,  кремовые  яблоки,  сладкий  лайм,  виноград,  арбузы,  бананы, 

сантра

2

[29]

 и четыре сорта манго — если был его сезон. На возвышении за 

широкой  стойкой  тикового  дерева  восседал  метрдотель,  наблюдавший, 

подобно  капитану  на  корабельном  мостике,  за  тем,  что  происходит  на 

палубе.  За  его  спиной  был  узкий  коридор,  из  которого  то  и  дело 

вырывались клубы пара и табуны официантов; иногда в конце коридора 

можно было разглядеть уголок кухни и царивший там кавардак. 

Несколько  поблекшая,  но  все  же  впечатляющая  роскошь 

«Леопольда»  приковывала  взгляд  каждого,  кто  входил  под  широкие 

деревянные  арки  в  этот  красочный  и  блестящий  мир.  Но  самой 

выдающейся  достопримечательностью  «Леопольда»  могли  любоваться 

лишь  его  самые  незаметные  служители:  когда  ресторан  закрывался  и 

уборщики отодвигали в сторону всю мебель, глазам представали во всем 

их  блеске  полы.  Шестиугольные  плитки,  расходившиеся  лучами  от 

сверкавшего,  как  солнечный  взрыв,  центра,  образовывали  сложный 

узор,  характерный  для  полов  в  северных  индийских  дворцах.  И  это 

пышное  великолепие  пропадало  втуне  для  посетителей,  любовавшихся 

лишь  собственными  отражениями  в  зеркалах,  и  раскрывало  свою  тайну 

только  босоногим  уборщикам,  беднейшим  и  скромнейшим  из  городских 

тружеников. 

Каждое  утро,  когда  двери  ресторана  с  его  вымытыми  полами 

распахивались,  наступал  час  благословенной  прохлады,  и  «Леопольд» 

был оазисом спокойствия в водовороте городской суеты. Затем вплоть до 

самого  закрытия  в  полночь  он  был  переполнен  как  туристами  из  сотен 

стран  мира,  так  и  местными  жителями  самых  разных  национальностей, 

съезжавшимися сюда со всех концов города для обсуждения своих дел и 

заключения  сделок.  Здесь  торговали  не  только  наркотиками,  валютой, 

паспортами,  золотом  и  сексом,  но  и  менее  осязаемым  товаром — 

назначениями,  протекциями,  контрактами,  сферами  влияния.  Это  была 

целая  система  подкупа,  игравшая  важную  роль  в  развитии  индийского 

бизнеса. 

«Леопольд»  был  неофициальной  зоной  cвободной  торговли,  а 

находившийся  через  дорогу  от  него  бдительный  во  всех  других 

отношениях  полицейский  участок  Колабы  старательно  закрывал  на  это 

глаза.  Деловая  жизнь  в  ресторане  подчинялась  строго  определенным 

правилам,  разделявшим  территорию  на  отдельные  участки.  Так, 

индийские  проститутки,  обвитые  гирляндами  цветов  жасмина  и 

укутанные  в  многослойные  усыпанные  украшениями  сари,  не  имели 

права  находиться  в  нижнем  зале  и  могли  только  сопровождать 

посетителей,  направлявшихся  в  бар  на  втором  этаже.  Проститутки 

европейского  происхождения,  напротив,  допускались  лишь  в  нижнее 

помещение, где  они пытались привлечь внимание  мужчин, сидевших за 

столиками, если не хотели заниматься этим на улице у входа. Сделки с 

наркотиками  и  другими  контрабандными  товарами  заключались  за 

столиками  совершенно  открыто,  но  передавать  товар  разрешалось 

только  за  пределами  ресторана.  Поэтому  часто  можно  было  наблюдать, 

как  продавец  и  покупатель,  достигнув  соглашения,  выходили  из  зала, 

чтобы  совершить  обмен,  а  затем  возвращались  на  свои  места.  Даже 

правительственные  чиновники  и  заправилы  подпольного  бизнеса  были 

обязаны 

подчиняться 

этим 

неписанным 

законам: 

соглашения, 

достигнутые  в  полутемных  кабинках  верхнего  бара,  скреплялись 

рукопожатиями  и  наличными  лишь  на  улице,  так  что  никто  не  мог 

сказать, что он заключил нелегальную сделку в «Леопольде». 

Тонкие  линии,  столь  искусно  протянутые  в  «Леопольде»  от 

легального  к  нелегальному  и  разграничивавшие  их,  продолжались  и  за 

его  стенами.  Уличные  торговцы  с  подчеркнутым  пренебрежением  к 

закону  продавали  подделки  под  «Лакоста», «Кардена»  и  «Картье»; 

водители  припаркованных  у  тротуара  такси  за  умеренную  плату 

отворачивали  свое  зеркальце,  чтобы  не  видеть,  что  происходит  на 

заднем  сидении  их  автомобиля,  а  полицейские  из  заведения  напротив, 

прилежно  выполнявшие  свои  обычные  обязанности,  платили  немалые 

взятки  за  то,  чтобы  выполнять  их  именно  на  этом  весьма  прибыльном 

участке в центре города. 

Просиживая  вечер  за  вечером  в  «Леопольде»  и  прислушиваясь  к 

разговорам  за  соседними  столиками,  я  постоянно  слышал,  как 

иностранцы,  да  и  многие  местные  жалуются  на  коррупцию, 

пронизывающую 

сверху 

донизу 

всю 

общественную 

жизнь 

и 

коммерческую  деятельность  в  Бомбее.  За  несколько  недель, 

проведенных в городе, я имел возможность убедиться, что их жалобы по 

большей  части  справедливы.  Однако  нет  страны,  свободной  от 

коррупции.  Не  придумано  такой  системы,  которая  исключала  бы 

незаконный  оборот  денег.  Даже  в  обществе,  проникнутом  самыми 

благородными идеями, привилегированные классы подмазывают колеса, 

на которых катятся вперед, с помощью подкупа и нелегальных сделок. И 

во  всем  мире  богатые  живут  лучше  и  дольше  бедных. «Взяточничество 

может быть нечестным и честным, — сказал мне однажды Дидье Леви. — 

Нечестное  одинаково  во  всех  странах,  а  честное — специфическая 

индийская разновидность». Я улыбнулся, понимая, что он имеет в виду. 

Индия  была  открытой  и  честной  страной.  Я  почувствовал  это  в  первый 

же  день,  и  мне  это  очень  нравилось.  Я  инстинктивно  старался  не 

осуждать  ничего  в  этом  городе,  который  я  все  больше  любил.  Мой 

инстинкт  велел  мне  наблюдать,  участвовать  в  текущей  вокруг  меня 

жизни  и  радоваться  ей.  Тогда  я  еще  не  мог  знать,  что  в  ближайшие 

месяцы и годы моя свобода и сама жизнь будут зависеть от индийского 

обычая вовремя отвернуть зеркальце. 

— Как?  Ты  один? —  воскликнул  вернувшийся  Дидье. —  C’est 

trop!

2

[30]

 Находиться  здесь  одному,  дружище, —  это  неприлично,  а  право 

быть неприличным я зарезервировал за собой. Давай выпьем. 

Он плюхнулся на стул рядом со мной и подозвал официанта, чтобы 

заказать  выпивку.  Я  каждый  вечер  в  течение  нескольких  недель 

разговаривал  с  Дидье  в  «Леопольде»,  но  никогда — наедине.  Меня 

удивило, что он решил присоединиться ко мне, когда рядом не было ни 

Уллы, ни Карлы, ни кого-либо еще из их компании. Это означало, что он 

считает меня своим, и я был благодарен ему за это. 

Он  нетерпеливо  барабанил  пальцами  по  столу,  пока  не  прибыло 

виски,  после  чего  с  жадностью  опрокинул  разом  полстакана  и  лишь 

затем  с  облегчением  вздохнул  и  повернулся  ко  мне,  прищурившись  и 

улыбаясь. 

— Ты, я вижу, погружен в глубокое раздумье. 

— Я думал о «Леопольде» — наблюдал, вникал во все это. 

— Жуткое  заведение, —  обронил  он,  тряхнув  густыми  кудрями. — 

Не могу себе простить, что так люблю его. 

Мимо  нас  прошли  двое  мужчин  в  свободных  брюках,  собранных  у 

щиколоток,  и  темно-зеленых  жилетах  поверх  доходивших  до  бедер 

рубах с длинными рукавами. Дидье смотрел на них очень пристально, и 

когда  они  кивнули  ему,  широко  улыбнулся  и  помахал  в  ответ.  Пара 

присоеднилась к своим друзьям, сидевшим неподалеку от нас. 

— Опасные  люди, —  пробормотал  Дидье,  глядя  все  с  той  же 

улыбкой  им  в  спину. —  Афганцы.  Тот,  что  поменьше,  Рафик,  торговал 

книжками на черном рынке. 

— Книжками? 

— Паспортами.  Раньше  он  был  очень  большой  шишкой,  заправлял 

всей торговлей. Теперь занимается переправкой дешевого героина через 

Пакистан.  Зарабатывает  на  этом  гораздо  больше,  но  зуб  на  тех,  кто 

выпер  его  из  книжного  дела,  все  же  имеет.  Тогда  положили  немало 

людей — его людей. 

Будто  услышав  его  слова — хотя  этого  никак  не  могло  быть, — 

афганцы  вдруг  обернулись  и  пристально  уставились  на  нас  с  мрачным 

видом. Один из сидевших за их столиком наклонился к ним и проговорил 

что-то,  показав  на  Дидье,  а  затем  на  меня.  Оба  сосредоточили  все 

внимание на мне, глядя прямо в глаза. 

— Да,  немало  людей  положили, —  повторил  Дидье  вполголоса, 

продолжая  широко  улыбаться  до  тех  пор,  пока  парочка  не  отвернулась 

от  нас. —  Я  ни  за  что  не  стал  бы  ввязываться  в  какие-нибудь  дела  с 

ними, если бы только они не вели их так блестяще. 

Он  говорил  уголком  рта,  как  заключенный  под  взглядом 

охранника.  Это  выглядело  довольно  забавно.  В  австралийских  тюрьмах 

это называлось «открыть боковой клапан», и мне живо вспомнилась моя 

тюремная  камера.  Я  вновь  услышал  металлический  скрежет  ключа  в 

замке, почувствовал запах дешевого дезинфектанта и влажный камень у 

меня  под  рукой.  Подобные  вспышки  воспоминаний  часто  бывают  у 

бывших зеков, копов, солдат, пожарников, водителей «скорой помощи» 

—  у  всех  тех,  кто  имеет  опыт  травмирующих  переживаний.  Иногда  эти 

вспышки  происходят  совершенно  неожиданно  в  таких  неподходящих 

местах  и  ситуациях,  что  вызывают  естественную  реакцию  в  виде 

идиотского непроизвольного смеха. 

— Думаешь, я шучу? — вспыхнул Дидье. 

— Нет-нет, вовсе не думаю. 

— Все  так  и  было,  уверяю  тебя.  Развязалась  небольшая  война  за 

господство в этой  сфере… Смотри-ка, и победители явились сюда же — 

Байрам  и  его  ребята.  Он  иранец.  В  этом  деле  он  был  главным 

исполнителем, а работает он на Абдула Гани, который, в свою очередь, 

работает на одного из крупнейших мафиози в этом городе, Абдель Кадер 

Хана.  Они  выиграли  эту  войну  и  прибрали  к  рукам  всю  торговлю 

паспортами. 

Он незаметно кивнул на группу молодых людей в модных джинсах 

и  пиджаках,  вошедшую  в  зал  через  одну  из  арок.  Прежде  чем  занять 

столик  у  дальней  стены,  они  подошли  к  метрдотелю,  чтобы  выразить 

свое  почтение.  Главным  у  них  был  высокий  упитанный  мужчина  лет 

тридцати  с  небольшим.  Приподняв  полное  жизнерадостное  лицо  над 

головами  своих  спутников,  он  обвел  взглядом  весь  зал,  уважительно 

кивая  или  дружески  улыбаясь  знакомым.  Когда  его  взгляд  остановился 

на нашем столике, Дидье приветственно помахал ему. 

— Да, кровь… — проговорил он, дружелюбно улыбаясь. — Пройдет 

немало  времени,  прежде  чем  эти  паспорта  перестанут  пахнуть  кровью. 

Меня-то это не касается. В еде я француз, в любви итальянец, а в делах 

швейцарец — строго  блюду  нейтралитет.  В  одном  я  уверен:  из-за  этих 

паспортов будет пролито еще много крови. 

Взглянув  на  меня,  он  похлопал  глазами,  словно  желая  сморгнуть 

навязчивое видение. 

— Похоже, я напился, — проговорил он с приятным удивлением. — 

Давай закажем еще. 

— Заказывай себе. Мне хватит того, что осталось. А сколько стоят 

эти паспорта? 

— От сотни до тысячи. Долларов, разумеется. Хочешь купить? 

— Да нет… 

— Точно так же говорят «нет» бомбейские дельцы, промышляющие 

золотом.  Их  «нет»  означает  «может  быть»,  и  чем  категоричнее  оно 

звучит,  тем  вероятнее  «может  быть».  Когда  тебе  понадобится  паспорт, 

обращайся ко мне, я добуду его для тебя — за небольшие комиссионные, 

само собой. 

— И много тебе удается заработать здесь… комиссионных? 

— Ну…  не  жалуюсь, —  усмехнулся  он,  поблескивая  голубыми 

глазами,  подернутыми  розовой  алкогольной  влагой. —  Свожу  концы  с 

концами,  как  говорится,  и  когда  они  сходятся,  получаю  плату  с  обоих 

концов.  Вот  только  что  я  провернул  сделку  с  двумя  кило  манальского 

гашиша.  Видишь  парочку  возле  фруктов — парень  с  длинными 

белокурыми  волосами  и  девушка  в  красном?  Это  итальянские  туристы, 

они хотели купить гашиш. Некий человек, ты мог заметить его на улице 

—  босой,  в  грязной  рубашке, —  зарабатывает  там  свои  комиссионные. 

Он  направил  их  ко  мне,  а  я,  в  свою  очередь,  переправил  их  Аджаю, 

который  торгует  гашишем.  Великолепный  преступник.  Вон,  смотри,  он 

сидит вместе с ними, все улыбаются. Сделка состоялась, и моя работа на 

сегодня закончена. Я свободен! 

Он  постучал  по  столу,  в  очередной  раз  призывая  официанта,  но 

когда  тот  принес  маленькую  бутылочку,  Дидье  какое-то  время  сидел, 

обхватив ее обеими руками и глядя на нее в глубокой задумчивости. 

— Сколько  ты  собираешься  пробыть  в  Бомбее? —  спросил  он,  не 

глядя на меня. 

— Не  знаю  точно.  Забавно,  в  последние  дни  все  только  и 

спрашивают меня об этом. 

— Ты  уже  прожил  здесь  дольше  обычного.  Большинство  приезжих 

стремятся поскорее смыться отсюда. 

— Тут еще гид виноват, Прабакер. Ты знаешь его? 

— Прабакер Харре? Рот до ушей? 

— Да.  Он  водит  меня  по  городу  вот  уже  несколько  недель.  Я 

повидал  все  храмы,  музеи  и  художественные  галереи,  а  также  целую 

кучу базаров. Но он пообещал, что с завтрашнего дня начнет показывать 

мне  Бомбей  с  другой  стороны — «настоящий  город»,  как  он  сказал.  Он 

меня заинтриговал, и я решил задержаться ради этого, а там уже будет 

видно. Я никуда не спешу. 

— Это  очень  грустно,  если  человек  никуда  не  спешит.  Я  бы  на 

твоем месте не стал так открыто признаваться в этом, — заявил он, по-

прежнему  не  отрывая  взгляда  от  бутылки.  Когда  Дидье  не  улыбался, 

лицо  его  становилось  отвислым,  дряблым,  мертвенно-бледным.  Он  был 

нездоров,  но  его  нездоровье  можно  было  исправить. —  В  Марселе  есть 

поговорка: «Человек, который никуда не спешит, никуда не попадает». 

Я уже восемь лет никуда не спешу. 

Внезапно его настроение изменилось. Он плеснул напиток в стакан 

и поднял его с улыбкой: 

— Выпьем за Бомбей, в котором так здорово никуда не спешить! И 

за  цивилизованного  полисмена,  который  берет  взятки  хоть  и  вопреки 

закону, но зато ради порядка. За бакшиш! 

— Я  не  против  выпить  за  это, —  отозвался  я,  звякая  своим 

стаканом о его. — Дидье, а что тебя удерживает в Бомбее? 

— Я  француз, —  ответил  он,  любуясь  жидкостью  в  стакане. — 

Кроме  того,  я  гей,  иудей  и  преступник.  Примерно  в  таком  порядке. 

Бомбей — единственный  город  из  всех,  что  я  знаю,  где  я  могу  быть  во 

всех четырех ипостасях одновременно. 

Мы рассмеялись и выпили. Он окинул взглядом большой зал, и его 

глаза  остановились  на  группе  индийцев,  сидевших  недалеко  от  входа. 

Какое-то время он изучал их, потягивая алкоголь. 

— Если  ты  решил  остаться,  то  выбрал  подходящий  момент. 

Наступило  время  перемен.  Больших  перемен.  Видишь  вон  тех  людей, 

которые  с  таким  аппетитом  уплетают  свою  еду?  Это  сайники,  наемники 

Шив  Сены

3

[31]

. «Люди,  выполняющие  грязную  работу» — так,  кажется, 

звучит ваш милый английский эвфемизм. А твой гид не рассказывал тебе 

о Сене? 

— Да нет, не припоминаю такого. 

— Думаю,  с  его  стороны  это  не  случайная  забывчивость.  Партия 

Шив Сена — это лицо 

Бомбея  в  будущем.  А  их  методы  и  их  politique 

3

Скачать 8,22 Mb.

Поделитесь с Вашими друзьями: