Грегори Дэвид Робертс шантарам

были решетки, входная дверь без ключа не открывалась, так что можно 

было со спокойной совестью оставить ее в квартире. Я постоял рядом с 

Лизой,  наблюдая,  как  поднимается  и  опускается  ее  спящая  грудь,  и 

размышляя, написать Карле записку или не надо. Я решил не писать — 

пусть она поломает голову над тем, что я делал и о чем думал в ее доме. 

Снятую  с  себя  похоронную  одежду  ее  мертвого  любовника  я  сложил  в 

полиэтиленовый пакет, чтобы взять с собой. Я намеревался постирать ее 

и вернуть через несколько дней — будет повод увидеться с нею. 

Я хотел уже разбудить Тарика, чтобы идти домой, но, обернувшись, 

увидел,  что  он  стоит  в  дверях,  сжимая  в  руках  свою  наплечную  сумку. 

Лицо у него было заспанное, в глазах обида и обвинение. 

— Ты хочешь бросить меня? 

— Нет, — засмеялся я. — Но, по правде говоря, здесь тебе жилось 

бы гораздо лучше. Мой дом и сравнить нельзя с этим. 

Он  нахмурился,  пытаясь  понять  мой  английский  и  все  еще  не 

вполне веря мне. 

— Ты готов? 

— Да, готов, — буркнул он, помотав головой. 

Подумав  о  туалете  в  трущобах  и  отсутствии  воды,  я  посоветовал 

ему  посетить  туалет  и  хорошенько  умыть  лицо  и  руки  в  ванной.  После 

этого  я  дал  ему  стакан  молока  и  кусок  кекса,  найденный  на  кухне.  Мы 

вышли на пустынную улицу и закрыли дверь, защелкнув замок за собой. 

Тарик  огляделся,  запоминая  ориентиры  и  мысленно  составляя  по  ним 

карту  этого  места.  Когда  мы  отправились  в  путь,  он  держался  рядом  со 

мной, но на некотором расстоянии. 

Мы  шли  по  мостовой,  потому  что  на  тротуарах  то  и  дело 

попадались  спящие  бездомные.  Движения  на  улице  практически  не 

было,  лишь  изредка  проезжал  полицейский  джип  или  такси.  Все 

учреждения и магазины были закрыты, и в очень немногих окнах горел 

свет.  Луна,  почти  идеально  круглая,  пряталась  время  от  времени  за 

проплывавшими  низко  над  землей  плотными  облаками,  предвестниками 

сезона  дождей.  С  каждым  днем  их  число  возрастало  и  они  все  больше 

распухали;  оставалось  совсем  немного  времени  до  того,  как  они 

заполонят все небо и начнется дождь, повсеместно и навечно. 

Добрались  мы  довольно  быстро  и  через  полчаса  уже  вышли  на 

широкую  дорогу,  окаймлявшую  восточную  окраину  нашего  поселка. 

Тарик  не  заговаривал  со  мной  по  пути,  я  тоже  упрямо  молчал,  думая  о 

том,  как  мне  поладить  с  мальчиком,  чувствуя  на  своих  плечах  груз 

ответственности  за  него  и  опасаясь,  что  он  будет  большой  обузой.  По 

левую  руку  от  нас  простирался  пустырь  размером  с  футбольное  поле, 

который женщины, дети и старики использовали в качестве туалета. На 

нем  ничего  не  росло,  земля  за  восемь  месяцев  засухи  растрескалась  и 

была  покрыта  толстым  слоем  пыли.  Справа  начиналась  территория 

стройки,  ее  граница  в  некоторых  местах  была  обозначена  штабелями 

досок,  стальных  решеток  и  других  материалов.  Дорогу  нам  освещали 

только  немногочисленные  лампочки,  свисавшие  с  натянутых  над 

стройплощадкой  проводов;  метрах  в  пятистах  впереди  мерцали 

одиночные огоньки керосиновых ламп в трущобах. 

С наступлением темноты многие справляли нужду на дороге, боясь 

крыс  и  змей,  водившихся  на  пустыре,  поэтому  мы  шли  по  тянувшейся 

сбоку  от  дороги  узкой  извилистой  тропинке.  По  какому-то 

удивительному  негласному  уговору  она  всегда  была  чистой,  и  жители, 

возвращавшиеся  в  трущобы  поздно  вечером,  могли  идти  уверенно,  не 

боясь  вляпаться  во  что-нибудь  неподобающее.  Тропинка  изобиловала 

неожиданными резкими поворотами и глубокими рытвинами, но я часто 

гулял по ночам и хорошо изучил ее, так что велел Тарику идти за мной 

след в след, что он послушно и делал. 

Другим  недостатком  тропинки  была  постоянная  вонь,  для 

посторонних  совершенно  невыносимая.  Я-то  привык  к  ней  и  даже 

воспринимал,  подобно  всем  обитателям  трущоб,  как  к  что-то  родное  и 

близкое.  Она  сигнализировала,  что  ты  благополучно  добрался  домой, 

под 

защиту 

коллективного 

убожества, 

избежав 

опасностей, 

подстерегающих бедняков на чистых и красивых городских улицах. Но я 

помнил, как мне чуть не стало худо от этой вони при первом посещении 

трущоб,  какой  подсознательный  страх  внушала  мне  она,  проникая  не 

только в легкие, но, казалось, даже в поры кожи. 

Поэтому  я  хорошо  представлял  себе,  что  чувствует  Тарик,  как  он 

страдает  и  боится.  Однако  я  не  сказал  ничего,  чтобы  успокоить  его,  и 

подавил в себе порыв взять его за руку. Я не хотел, чтобы этот мальчик 

жил  со  мной,  и  был  в  ярости  на  самого  себя  из-за  того,  что  мне  не 

хватило  смелости  отказать  Кадербхаю.  Я  сознательно  делал  все,  чтобы 

Тарику  было  плохо,  чтобы  он  испугался  и  почувствовал  себя 

несчастным, и в результате уговорил бы своего дядю взять его обратно. 

Напряженную  садистскую  тишину  внезапно  нарушил  яростный 

собачий  лай.  Его  подхватили  другие  собаки,  их  было  все  больше.  Я 

остановился,  и  Тарик  налетел  на  меня  сзади.  Собаки  находились  на 

пустыре  совсем  недалеко  от  нас.  Я  не  мог  разглядеть  их  в  темноте,  но 

чувствовал,  что  их  очень  много.  Я  посмотрел  в  сторону  хижин, 

прикидывая,  сколько  до  них  осталось,  и  тут  завывание  собак  достигло 

крещендо, а из темноты на нас рысью вылетела целая собачья свора. 

Двадцать, тридцать, сорок взбесившихся собак надвигались на нас 

широкой  дугой,  отрезав  нам  путь  к  трущобам.  Я  сознавал,  что  мы  в 

крайней опасности. Днем бездомные собаки боялись людей и держались 

подобострастно,  но  по  ночам  сбивались  в  дикие  озлобленные  стаи.  Их 

агрессивность  и  свирепость  были  хорошо  известны  жителям  всех 

городских трущоб и внушали страх. Они часто набрасывались на людей. 

Мне почти ежедневно приходилось принимать пациентов с крысиными и 

собачьими  укусами.  Однажды  собаки  напали  на  окраине  трущоб  на 

пьяного,  и  он  до  сих  пор  находился  на  излечении  в  больнице.  А  всего 

месяц назад на этом самом месте собаки насмерть загрызли маленького 

мальчика. Они разорвали его на куски и растащили их по такой большой 

территории, что на их поиски ушел целый день. 

На узкой тропинке мы были, как в западне. Собаки окружили нас, 

заходясь  в  истошном  лае,  оглушительном  и  устрашающем.  Самые 

дерзкие подбирались к нам все ближе и ближе. Было ясно, что остаются 

секунды до того, как они бросятся на нас. А трущобы были еще слишком 

далеко.  Возможно,  одному  мне  удалось  бы  добежать  до  них,  получив 

несколько укусов, но Тарик пробежал бы максимум сто метров, а потом 

они настигли бы его. Недалеко от нас находился штабель досок и прочих 

строительных  материалов,  которые  можно  было  использовать  как 

оружие.  К  тому  же  там  висел  фонарь,  и  видимость  была  хорошей.  Я 

велел  Тарику  приготовиться  бежать  по  моей  команде.  Убедившись,  что 

он  меня  понял,  я  швырнул  полиэтиленовый  пакет  с  одеждой,  которую 

мне  давала  Карла,  в  самую  гущу  стаи.  Собаки  тут  же  набросились  на 

пакет, раздирая его в клочки, огрызаясь и кусая друг друга. 

— Давай,  Тарик,  давай! —  крикнул  я,  толкнув  мальчика  вперед  и 

обернувшись, чтобы прикрыть его. 

Борьба за пакет так захватила собак, что на несколько мгновений 

они  забыли  о  нас.  Я  кинулся  к  груде  деревянных  обломков  и  успел 

схватить крепкую бамбуковую палку прежде, чем собаки, устав от драки 

за бесполезную добычу, оставили пакет и снова устремились к нам. 

Увидев  палку  у  меня  в  руках,  они  приостановились  в  некотором 

удалении.  Но  их  было  много,  слишком  много.  Мне  еще  никогда  не 

приходилось  видеть  такой  большой  стаи.  Собственный  оглушительный 

вой  раззадоривал  животных,  и  наиболее  разъяренные  стали  бросаться 

вперед, делая ложные выпады. Я поднял тяжелую палку и велел Тарику 

забраться  ко  мне  на  спину.  Он  тут  же  вскарабкался  мне  на  закорки  и 

крепко  обнял  меня  за  шею  худыми  ручонками.  Собаки  подобрались 

ближе.  Одна  из  них,  крупнее  остальных,  подскочила  ко  мне  с 

оскаленной  пастью,  намереваясь  схватить  за  ногу.  Я  изо  всей  силы 

ударил ее, но попал не по морде, как хотел, а по спине. Взвыв от боли, 

зверь отскочил в сторону. Битва началась. 

Собаки  нападали  друг  за  другом  слева,  справа,  спереди.  Я 

размахивал  палкой,  чтобы  отогнать  их.  Если  бы  мне  удалось  ранить,  а 

еще  лучше  убить  одну  из  собак,  то  это  могло  бы  напугать  остальных, 

однако  ни  один  из  моих  ударов  не  не  был  настолько  сокрушительным, 

чтобы  отпугнуть  их  надолго.  Казалось,  они  поняли,  что  палка  может 

нанести  им  ощутимый  удар,  но  не  может  убить,  и  это  придало  им 

смелости. 

Кольцо собак неумолимо сжималось вокруг нас. Атаки становились 

все  чаще.  Через  десять  минут  после  начала  схватки  я  весь  вспотел  и 

начал уставать. Я понимал, что скоро моя реакция замедлится, и какой-

нибудь из собак удастся подскочить ко мне и вцепиться в ногу или руку. 

А  когда  они  почуют  запах  крови,  их  злоба  перерастет  в  настоящее 

исступление,  которое  будет  сильнее  страха.  Надежды  на  то,  что  кто-

нибудь  в  трущобах,  услышав  этот  истошный  лай,  прибежит  к  нам  на 

помощь, было мало. Мне самому неоднократно приходилось слышать по 

ночам подобный лай на окраинах поселка, и всякий раз, проснувшись, я 

переворачивался на другой бок и снова засыпал. 

Большой  черный  пес — очевидно,  вожак  стаи — сделал  двойной 

ложный  выпад.  Я  повернулся  к  нему  слишком  резко  и,  споткнувшись  о 

выставленную  палку,  упал.  Я  не  раз  слышал  от  людей,  что  в 

экстремальных  условиях — при  аварии  или  внезапной  опасности — 

возникает  ощущение,  что  время  растягивается,  и  все  происходит,  как 

при замедленном прокручивании киноленты. Теперь я имел возможность 

убедиться  в  этом  на  собственном  опыте.  Между  тем  моментом,  когда  я 

споткнулся, и тем, когда приземлился, прошла целая вечность. Я видел, 

как  отступающий  черный  пес  притормаживает  и  поворачивается  к  нам 

опять,  как  его  передние  лапы  при  этом  скребут  землю  и  упираются  в 

нее,  ища  точку  опоры  для  прыжка.  В  его  глазах  мелькнула  почти 

человеческая  жестокая  радость,  когда  он  увидел  мою  слабость  и 

возможность  скорой  расправы.  Я  заметил,  как  остальные  собаки,  разом 

застыв на какую-то секунду, стали подбираться к нам мелкими шажками. 

Я  успел  удивиться  их  несообразительности  и  неоправданности  этого 

промедления  в  тот  момент,  когда  я  беззащитен.  Я  успел  почувствовать, 

как  острые  камни  на  тропинке  сдирают  кожу  у  меня  на  локте,  успел 

испугаться,  как  бы  в  этой  пыли  мне  не  занести  в  ранку  инфекцию,  и 

подумать,  насколько  смешны  подобные  соображения  перед  лицом 

несравненно большей и непосредственной опасности, надвигающейся на 

нас со всех сторон. 

Я  похолодел  от  страха  за  Тарика,  бедного  ребенка,  которого 

навязали на мою шею против его воли. Руки его разжались, и я увидел, 

как он упал вместе со мной, но тут же с кошачьей ловкостью вскочил на 

ноги.  Затем  все  его  тело  напряглось  в  отчаянном  храбром  порыве  и, 

подстегиваемый гневом, он вскрикнул, схватил какую-то деревяшку и с 

силой  обрушил  ее  на  морду  черного  пса.  Он  нанес  животному 

чувствительную рану, и жалобный визг пса перекрыл вой всей стаи. 

— Аллах ху акбар! Аллах ху акбар! 

8

[86]

 — вопил Тарик. 

Он чуть присел, приготовившись к обороне, и оскалился, как дикий 

зверь.  В  эти  долгие  секунды  обостренного  восприятия  я  видел,  как  он 

колошматит  собак  палкой,  защищая  нас  обоих,  и  слезы  невольно 

брызнули  у  меня  из  глаз.  Я  заметил  проступающие  через  рубашку 

позвонки  и  полусогнутые  маленькие  колени.  Весь  его  облик  излучал 

поразительное  мужество.  Слезы,  выступившие  у  меня  на  глазах,  были 

порождены  любовью  и  гордостью  за  него,  гордостью  отца  за  своего 

сына. В этот момент я любил его всем сердцем. Когда я вскочил на ноги 

и время, вырвавшись из клейкой ловушки страха и обреченности, вновь 

ускорилось,  у  меня  в  мозгу  снова  и  снова  звучали  строчки  из 

стихотворения,  написанного  Карлой: «Я  умру  за  эту  любовь,  я  умру  за 

эту любовь…» 

Тарик  на  время  вывел  из  строя  вожака,  и  тот  спрятался  за  спины 

других  собак,  которые  явно  растерялись.  Однако  постепенно  вой  стал 

усиливаться, хотя теперь он приобрел оттенок волнения и беспокойства. 

Казалось, собаки изнемогают от желания расправиться с нами и горюют 

оттого, что это им никак не удается. У меня появилась слабая надежда, 

что  если  они  не  доберутся  до  нас  в  течение  ближайшего  времени,  то  в 

своем  разочаровании  набросятся  друг  на  друга.  Но  тут  они  без  всякого 

предупреждения опять набросились на нас. 

Они  нападали  группами  по  две-три  сразу  с  двух  сторон.  Мы  с 

мальчиком,  стоя  бок  о  бок  и  спина  к  спине,  отчаянно  отбивались 

палками.  Собак  обуяла  жажда  крови.  Получая  удары,  они  отскакивали 

на  секунду-другую,  а  затем  снова  кидались  на  нас.  Нас  окружали 

оскаленные клыки, вой и рычание. Я повернулся к Тарику, помогая ему 

справиться с тремя или четырьмя решительно настроенными зверюгами, 

и в этот момент одна из собак, изловчившись, заскочила мне за спину и 

вцепилась  в  лодыжку.  Кожаный  ботинок  защитил  ногу,  и  я  тут  же 

отогнал собаку, но я понимал, что долго нам не продержаться. Мы были 

уже  почти  прижаты  к  штабелю,  и  дальше  отступать  было  некуда.  Вся 

свора  рычала  и  бесновалась  в  двух  метрах  от  нас.  И  вдруг  у  нас  за 

спиной  послышалось  какое-то  другое  рычание,  треск  и  хруст  досок, 

рассыпавшихся  под  тяжестью  существа,  прыгнувшего  на  них.  В  первый 

момент я решил, что одной из собак удалось забраться на штабель, но, 

резко обернувшись, чтобы отразить нападение, увидел фигуру в черном, 

которая,  перелетев  через  наши  головы,  приземлилась  в  самой  гуще 

щелкающих челюстей. Это был Абдулла. 

Он бешено крутился, нанося удары налево и направо. С гибкостью 

и  силой  прирожденного  бойца  он  высоко  подпрыгивал,  согнув  ноги,  и 

снова  приземлялся.  Его  движения  были  плавными  и  экономными,  но 

быстрыми  и  точными.  Это  была  пугающая  и  восхитительная 

расчетливость  змеи  и  скорпиона,  безупречная  и  смертоносная.  Абдулла 

был  вооружен  толстым  металлическим  прутом  больше  метра  длиной  и 

держал  его  двумя  руками,  как  меч.  Но  не  его  грозное  оружие, 

раздробившее  череп  двум  собакам,  и  даже  не  его  сверхъестественная 

ловкость вселили ужас в стаю, обратив ее в бегство, а тот факт, что он 

сам  напал  на  них,  в  то  время  как  мы  оборонялись;  он  был  уверен  в 

победе, тогда как мы сражались за то, чтобы уцелеть. 

Все кончилось очень быстро. Оглушительный лай и визг в один миг 

сменились  тишиной.  Абдулла  обернулся  к  нам,  держа  металлический 

прут  на  плече,  как  самурайский  меч.  Улыбка,  осветившая  его 

мужественное молодое лицо, была подобна лунному свету, сияющему на 

белых стенах мечети Хаджи Али. 

Когда мы пили горячий и сладкий черный чай, Абдулла объяснил, 

что  он  ждал  нас  в  хижине  и  услышал  собачий  лай.  Он  нутром  почуял, 

что  что-то  не  так,  и  решил  проверить.  После  того,  как  мы  обсудили 

приключение во всех деталях и вдоволь наговорились, я приготовил нам 

три постели на голом полу, и мы улеглись. 

Абдулла  и  Тарик  уснули  сразу,  но  ко  мне  сон  не  шел.  Я  лежал  в 

темноте, пахнущей благовониями, дымом цигарок «биди» и керосином, и 

мысленно перебирал события последних дней, придирчиво просеивая их 

сквозь  сито  сомнения.  Эти  дни,  мне  казалось,  оставили  после  себя 

гораздо  более  значительный  след, чем  несколько  предыдущих  месяцев. 

Мадам  Жу,  Карла,  встречи  с  Кадербхаем,  Сапна.  Я  чувствовал  себя  во 

власти  людей,  которые  были  сильнее  меня — или,  по  крайней  мере, 

таинственнее. Какое-то течение подхватило меня и неудержимо влекло к 

неясной  мне  чужой  цели,  к  чужой  судьбе.  Я  чувствовал,  что  все  это  не 

случайно.  Я  был  уверен,  что  к  этому  таинственному  замыслу  можно 

подобрать  ключ,  но  я  не  мог  отыскать  его  в  мешанине  лиц,  слов, 

событий.  Усеянная  тучами  ночь,  казалось,  была  наполнена  знаками  и 

предзнаменованиями, словно сама судьба предостерегала меня, что надо 

идти вперед или бросала вызов, побуждая остаться. 

Тарик  внезапно  проснулся  и  рывком  сел,  всматриваясь  в  темноту. 

Мои  глаза  привыкли  к  ней,  и  я  заметил  страх,  промелькнувший  на  его 

бледном  лице  и  сменившийся  печалью  и  решимостью.  Он  посмотрел  на 

спящего  Абдуллу,  затем  на  меня.  Бесшумно  встав,  он  подтянул  свой 

матрас  к  моему  и,  свернувшись  калачиком  под  тонким  одеялом, 

прижался  к  моему  боку.  Я  вытянул  руку,  и  он  положил  на  нее  голову. 

Волосы его пахли солнцем. 

Наконец,  усталость  взяла  свое,  оттеснив  мои  сомнения  и 

недоумения,  и  на  очистившемся  пространстве  полусна  я  вдруг  ясно 

увидел,  что  объединяет  моих  новых  друзей — Кадербхая,  Карлу, 

Абдуллу,  Прабакера  и  всех  других.  Они  все,  мы  все  родились  в  других 

местах  и  были  чужаками  в  этом  городе.  Все  мы  были  изгнанниками, 

пережившими бурю и выброшенными на берег бомбейских островов. Нас 

объединяли  узы  изганничества,  родство  обездоленных,  одиноких  и 

заблудших душ. 

И, поняв это, я осознал, как несправедливо я обошелся вначале с 

Тариком, который был таким же чужаком в этой грубой и жестокой части 

города.  Мне  было  стыдно  за  свой  холодный  эгоизм,  заставивший  меня 

забыть  о  жалости.  Пораженный  мужеством  этого  одинокого  маленького 

мальчика,  я  слушал  его  сонное  дыхание,  и  боль  моего  сердца  вобрала 

его в себя. Иногда мы любим одной лишь надеждой.  Иногда мы плачем 

всем, кроме слез. И в конечном итоге все, что у нас остается, — любовь 

и  связанные  с  ней  обязательства,  все,  что  нам  остается, —  тесно 

прижаться друг к другу и ждать утра. 

ЧАСТЬ 3  

Глава 17  

 

— Миром  управляют  миллион  злодеев,  десять  миллионов  тупиц  и 

сто  миллионов  трусов, —  объявил  Абдул  Гани  на  своем  безупречном 

оксфордском  английском,  слизывая c коротких  толстых  пальцев 

прилипшие  к  ним  крошки  медового  кекса. —  Злодеи — это  те,  кто  у 

власти: богачи, политики и церковные иерархи. Их правление разжигает 

в людях жадность и ведет мир к разрушению. 

Он помолчал, вглядываясь в фонтан, шепчущий что-то под дождем 

во  дворике  Абдель  Кадер  Хана,  будто  черпал  вдохновение  в  мокром 

блестящем  камне.  Затем  он  вытянул  руку,  ухватил  еще  один  кекс  и 

заглотил  его  целиком.  Двигая  челюстями,  он  с  извиняющимся  видом 

улыбнулся мне, словно говоря: «Я знаю, что мне не следовало бы этого 

делать, но не могу удержаться». 

— Их  всего  миллион  во  всем  мире,  настоящих  злодеев,  очень 

богатых и могущественных, от чьих решений все зависит. Тупицы — это 

военные  и  полицейские,  на  которых  опирается  власть  злодеев.  Они 

служат  в  армиях  двенадцати  ведущих  государств  мира  и  в  полиции  тех 

же государств и еще двух десятков стран. Из них лишь десять миллионов 

обладают  действительной  силой,  с  которой  приходится  считаться. 

Конечно, они храбры, но глупы, потому что жертвуют своей жизнью ради 

правительств  и  политических  движений,  использующих  их  в 

собственных  целях,  как  пешки.  Правительства  в  конце  концов  всегда 

предают  их,  бросают  на  произвол  судьбы  и  губят.  Ни  с  кем  нации  не 

обходятся с таким позорным пренебрежением, как с героями войны. 

Дождь  заливал  сад  и  плиточный  пол  в  открытом  дворике  с  такой 

интенсивностью, словно по небу текла река, которая обрывалась в этом 

месте водопадом. Тем не менее, фонтан упорно продолжал выбрасывать 

свои бессильные струи навстречу льющемуся сверху потоку. Мы сидели 

под защитой окружающей дворик галереи, в тепле и сухости — не считая 

пропитанного  влагой  воздуха, —  потягивали  чай  и  наблюдали  за  этим 

потопом. 

— А  сто  миллионов  трусов, —  продолжал  Абдул  Гани,  защемив  в 

толстых  пальцах  ручку  своей  чашки, —  это  бюрократы,  газетчики  и 

прочая  пишущая  братия.  Они  поддерживают  правление  злодеев, 

закрывая  глаза  на  то,  как  они  правят.  Среди  них  главы  тех  или  иных 

департаментов,  секретари  всевозможных  комитетов,  президенты 

компаний. Менеджеры, чиновники, мэры, судейские крючки. Они всегда 

оправдываются  тем,  что  лишь  выполняют  свою  работу,  подчиняясь 

приказам, —  от  них,  мол,  ничего  не  зависит,  и  если  не  они,  то  кто-

нибудь  другой  будет  делать  то  же  самое.  Эти  сто  миллионов  трусов 

знают,  что  происходит,  но  никак  этому  не  препятствуют  и  спокойно 

подписывают  бумаги,  приговаривающие  человека  к  расстрелу  или 

обрекающие целый миллион на медленное умирание от голода. 

Абдул  замолчал,  разглядывая  мандалу,  сплетенную  из  вен  на 

тыльной стороне его ладони. Затем, вернувшись к действительности, он 

посмотрел на меня с мягкой доброжелательной улыбкой. 

— Вот  так  все  и  происходит, —  заключил  он. —  Миллион  злодеев, 

десять  миллионов  тупиц  и  сто  миллионов  трусов  заправляют  миром,  а 

нам,  шести  миллиардам  простых  смертных,  остается  только  делать,  что 

нам прикажут. 

Он  засмеялся  и  хлопнул  себя  по  ляжке.  Это  был  смех  от  души, 

какой  ни  за  что  не  уймется,  пока  его  не  поддержат,  и  я  невольно 

поддержал его. 

— А  знаешь,  что  это  значит,  мой  мальчик? —  спросил  он,  когда 

смех отпустил его. 

— Надеюсь, это вы мне объясните. 

— Эта  группа,  представленная  одним,  десятью  и  ста  миллионами, 

определяет  всю  мировую  политику.  Маркс  был  неправ.  Классы  тут  не 

при чем, потому что все классы находятся в подчинении у этой горстки 

людей. Именно благодаря ее усилиям создаются империи и вспыхивают 

восстания.  Именно  она  породила  нашу  цивилизацию  и  взращивала  ее 

последние десять  тысяч лет. Это она строила пирамиды, затевала ваши 

крестовые походы и провоцировала непрестанные войны. И только она в 

силах установить прочный мир. 

— Это  не  мои  крестовые  походы,  но  я  понимаю,  что  вы  имеете  в 

виду. 

— Ты  любишь  его? —  спросил  он,  так  резко  сменив  тему,  что  я 

смешался;  он  всегда,  почти  во  всех  разговорах  неожиданно 

перескакивал  с  одной  темы  на  другую,  причем  делал  это  настолько 

хитро, что даже после того, как я достаточно хорошо изучил его и знал, 

что в любой момент можно ожидать подобных сюрпризов, они все равно 

застигали меня врасплох. — Ты любишь Кадербхая? 

— Люблю ли?.. Странный вопрос, — рассмеялся я. 

— Он всегда отзывается о тебе с большой любовью, Лин. 

Я нахмурился, избегая его проницательного взгляда. Мне, конечно, 

было очень лестно слышать, что Кадербхай вспоминает меня с теплотой, 

но  я  не  хотел  признаваться,  даже  себе  самому,  как  много  значит  для 

меня  его  похвала.  Меня  охватили  противоречивые  чувства — любовь  и 

подозрительность,  восхищение  и  досада, —  как  всегда  бывало,  когда  я 

думал о Кадербхае или находился в его обществе. Результатом сложения 

этих эмоций было раздражение, дававшее о себе знать в моих глазах и в 

моем голосе. 

— Как  вы  думаете,  долго  нам  еще  придется  ждать? —  спросил  я, 

посмотрев  на  закрытые  двери  личных  покоев  Кадербхая. —  У  меня 

назначена встреча с немецкими туристами. 

Абдул оставил без внимания мой вопрос и наклонился ко мне через 

разделявший нас маленький столик. 

— Ты  должен  любить  его, —  прошептал  он  мне  тоном 

обольстителя. — Знаешь, почему я люблю Абдель Кадера всем сердцем? 

Его  лицо  было  так  близко  к  моему,  что  я  мог  разглядеть  мелкие 

красные вены в белках его глаз. Они тянулись к радужной оболочке, как 

пальцы,  поддерживающие  золотистый  рыже-коричневый  диск.  Под 

глазами  набухли  тяжелые  мешки,  создававшие  впечатление,  что 

внутренне он погружен в неизбывную печаль. Он был смешлив и любил 

побалагурить,  но  эти  постоянно  висевшие  под  глазами  мешки  были 

похожи на резервуары для хранения еще не выплаканных слез. 

Мы уже полчаса  ждали возвращения Кадербхая. Когда я привел к 

нему  Тарика,  он  сердечно  приветствовал  меня  и  сразу  же  удалился 

вместе с мальчиком на молитву, оставив меня в компании Абдула Гани. В 

доме  стояла  полная  тишина,  если  не  считать  шума  падающего  дождя  и 

фырканья  выбивавшегося  из  сил  фонтана.  Парочка  голубей  сидела, 

прижавшись друг к другу, в противоположном конце дворика. 

Мы  с  Абдулом  молча  смотрели  друг  на  друга.  Я  не  ответил  на  его 

вопрос. Хотел ли я знать, почему он любит Кадербхая? Конечно, хотел. Я 

был  писателем,  и  меня  интересовало  все.  Но  у  меня  не  было  желания 

подыгрывать  Гани  в  его  викторине  с  вопросами  и  ответами.  Я  не 

понимал, что его грызет и к чему он клонит. 

— Я  люблю  его  потому,  мой  мальчик,  что  он  для  всех  нас  в  этом 

городе  как  спасительная  гавань.  Тысячи  людей  находят  в  ней 

пристанище,  связав  с  ним  свою  судьбу.  Я  люблю  его  за  то,  что  он 

поставил перед собой задачу преобразовать мир, в то время как другие 

даже  не  задумываются  об  этом.  Меня  беспокоит,  что  он  тратит  на  это 

столько времени, сил и средств, и я часто спорю с ним по этому поводу, 

но  меня  восхищает  его  преданность  своей  мечте.  А  больше  всего  я 

люблю  его  за  то,  что  он — единственный  из  всех,  кого  я  встречал,  и 

единственный  из  всех,  кого  ты  когда-либо  встретишь, —  знает  ответ  на 

три главных жизненных вопроса. 

— А их всего три? — не сдержавшись, спросил я с иронией. 

— Да, —  ответил  он  невозмутимо. —  «Откуда  мы  взялись?», 

«Почему  мы  здесь  оказались?»  и  «Куда  мы  идем?».  Это  три  важнейших 

вопроса. Если ты любишь его, мой юный друг, он поделится с тобой этим 

секретом.  Он  скажет  тебе,  в  чем  смысл  жизни.  И,  слушая  его,  ты 

поймешь:  то,  что  он  говорит, —  истинная  правда.  Никто  другой  не  даст 

тебе  ответа  на  эти  вопросы.  Это  я  знаю  точно.  Я  изъездил  всю  землю 

вдоль и поперек и задавал эти вопросы многим великим мыслителям. До 

того,  как  я  встретил  Абдель  Кадер  Хана  и  связал  свою  судьбу  с  ним,  я 

потратил  целое  состяние — несколько  состояний — на  то,  чтобы 

побеседовать с прославленными пророками, религиозными мыслителями 

и  учеными.  Но  никто  из  них  не  смог  ответить  на  эти  вопросы.  А 

Кадербхай смог. И с тех пор я полюбил его, как брата, как моего брата 

по духу. С тех пор и до этой самой минуты я служу ему. И тебе он тоже 

скажет. Он раскроет тебе тайну, объяснит смысл жизни! 

Голос Гани вносил новую, неизвестную мне струю в несущее меня 

мощное  течение  широкой  реки  этого  города  с  его  пятнадцатью 

миллионами жизней. В его каштановой шевелюре проглядывала седина, 

виски  же  были  совершенно  белыми.  Усы,  тоже  скорее  седые,  нежели 

каштановые,  нависали  над  красиво  очерченными,  почти  женскими 

губами.  На  шее  мерцало  золото  тяжелой  цепи,  и  золотые  искорки  в 

глазах  казались  его  отражением.  Мы  глядели  друг  на  друга  в 

томительной  тишине,  и  его  глаза  с  красным  ободком  вдруг  стали 

наполняться слезами. 

Я не мог сомневаться в искренности его чувств, но и понять их до 

конца был не в состоянии. В этот момент позади нас открылась дверь, и 

на  круглом  лице  Гани  опять  появилась  обычная  маска  шутливой 

приветливости. Обернувшись, мы увидели Кадербхая с Тариком. 

— Лин, —  сказал  Кадербхай,  положив  руки  мальчику  на  плечи, — 

Тарик  рассказал  мне  обо  всем,  чему  научился  у  вас  в  трущобах  за  эти 

три месяца. 

Да,  три  месяца.  Сначала  я  был  уверен,  что  не  выдержу  и  трех 

дней. А теперь, когда эти месяцы пролетели так быстро, я скрепя сердце 

возвращал  малыша  его  дяде.  Я  был  уверен,  что  буду  скучать  по  нему. 

Тарик был хорошим мальчиком, и я знал, что он вырастет очень хорошим 

человеком — таким, каким я хотел стать когда-то, но не смог. 

— Он мог бы научиться у нас еще многому, если бы вы не велели 

ему вернуться домой, — ответил я, не сумев сдержать легкого упрека в 

голосе. 

Я усматривал жестокий произвол в том, как он сначала без всякого 

предупреждения  посадил  мне  на  шею  мальчика,  а  затем  так  же 

неожиданно отобрал его. 

— Тарик прошел двухгодичный курс обучения в исламской школе, 

а теперь с твоей помощью усовершенствовал свои знания в английском. 

Ему  пора  поступать  в  колледж,  и  я  думаю,  что  он  подготовлен  к  этому 

очень неплохо. 

Тон  Кадербхая  был  мягким  и  терпеливым.  Ласковая  и  чуть 

насмешливая  улыбка  в  его  глазах  держала  меня  в  его  власти  так  же 

крепко,  как  он  держал  за  плечи  мальчика,  стоявшего  перед  ним  с 

серьезным и торжественным видом. 

— Знаешь, Лин, у нас есть пуштунская поговорка. Смысл ее в том, 

что  невозможно  стать  мужчиной,  пока  не  отдашь  с  готовностью  и 

беззаветно  свою  любовь  ребенку.  А  хорошим  человеком  можно  стать 

только после того, как ребенок точно так же всем сердцем полюбит тебя. 

— Тарик  очень  хороший  мальчик, —  сказал  я,  поднимаясь,  чтобы 

уйти. — Мне будет его не хватать. 

И в этом я не был исключением. Тарик стал любимцем Казима Али 

Хусейна.  Глава  нашего  поселка  часто  навещал  мальчика  и  приглашал 

совершить  вместе  с  ним  ежедневный  обход  трущоб.  Джитендра  и  Радха 

прямо-таки  избаловали  его  своей  любовью.  Джонни  Сигар  и  Прабакер 

добродушно поддразнивали Тарика и брали его с собой по выходным на 

матчи по крикету. Даже Абдулла привязался к нему. После «ночи диких 

собак»  он  приходил  к  Тарику  дважды  в  неделю  и  учил  его  драться 

палкой,  шарфом  и  голыми  руками.  В  эти  месяцы  я  не  раз  видел  их  за 

этим  занятием  на  узкой  песчаной  полосе  у  самой  воды,  где  их  силуэты 

метались на фоне морского горизонта, как фигуры театра теней. 

Я пожал мальчику руку на прощание и посмотрел в его серьезные 

и  честные  черные  глаза.  В  этот  момент  передо  мной,  как  на  экране, 

проплыли сцены нашей жизни за последние три месяца. Я вспомнил его 

первую  драку  с  одним  из  мальчишек  в  трущобах.  Тот  парень  был 

намного крупнее Тарика и сбил его с ног, но Тарик, поднявшись, одним 

своим взглядом заставил его отступить. Мальчишка был пристыжен, пал 

духом  и  расплакался.  Тарик  обнял  его  и  стал  утешать,  и  это  положило 

начало  их  тесной  дружбе.  Я  вспомнил,  с  каким  энтузиазмом  Тарик 

занимался cо мной английским языком и помогал другим детям, которые 

тоже  стали  посещать  наши  уроки.  Мне  припомнилось,  как  он  вместе  со 

всеми  сражался  с  потопом  во  время  сезона  дождей,  роя  палками  и 

голыми руками дренажную канаву в каменистой земле. А однажды, когда 

я корпел над своими записами в хижине, он заглянул ко мне, приоткрыв 

дверь. «Что тебе, Тарик?» — спросил я раздраженно, а он ответил: «О, 

прости! Ты хочешь быть в одиночестве?» 

Выйдя из дома Абдель Кадер Хана, я отправился пешком в долгий 

обратный  путь  в  трущобы,  испытывая  ощущение,  что  мир,  в  котором  я 

живу,  уменьшился  в  размерах.  Он  замкнулся  вокруг  меня,  и  я  сам  стал 

без мальчика как-то менее значителен, потерял свою ценность. В отеле 

недалеко  от  мечети  Набила  я  встретился  с  немецкими  туристами — 

молодоженами,  впервые  приехавшими  на  субконтинент.  Они  хотели 

сэкономить,  обменяв  немецкие  марки  на  черном  рынке,  а  затем,  купив 

гашиш,  взять  его  с  собой  в  поездку  по  стране.  Это  была  достойная, 

счастливая  пара,  бесхитростная  и  великодушная;  их  привлекало 

духовное  богатство  Индии.  Я  поменял  им  деньги  за  комиссионные  и 

помог  приобрести  гашиш.  Они  были  очень  благодарны  мне  и  хотели 

заплатить  больше,  чем  мы  договаривались.  Я  отказался  взять  лишние 

деньги — уговор,  как  говорится,  дороже,  но  принял  их  приглашение 

покурить  с  ними.  Я  приготовил  чиллум,  который  для  нас,  жителей 

Бомбея,  работающих  на  его  улицах,  был  не  слишком  крепким,  но  они 

даже к такой дозе не привыкли и вскоре уснули. Закрыв за собой дверь 

их номера, я вышел на улицу, погруженную в полуденную дремоту. 

По Мохаммед-Али-роуд я прошел до проспекта Махатмы Ганди и по 

нему  до  пересечения  с  Козуэй.  Я  мог  бы  сесть  на  автобус  или  взять 

такси, которые во множестве сновали вокруг, но я предпочитал пройтись 

пешком.  Я  любил  эту  дорогу — от  Чор-базара  мимо  Кроуфордского 

рынка, вокзала Виктория, фонтана Флоры, Форта и площади Регал-сёркл 

к причалу Сассуна и Центру мировой торговли на берегу бухты Бэк-бей в 

другом конце Колабы. Я ходил этим путем тысячи раз и неизменно видел 

что-то  новое,  захватывающее  и  вдохновляющее.  Около  кинотеатра 

«Регал»  я  задержался,  разглядывая  афиши  включенных  в  репертуар 

фильмов, и в этот миг услышал, что кто-то зовет меня: 

— Линбаба! Эй, Лин! 

Из  окошка  черно-желтого  такси  мне  махал  Прабакер.  Подойдя,  я 

поздоровался с ним и его кузеном Шанту, сидевшем за рулем. 

— Мы едем домой. Прыгай в машину, мы довезем тебя. 

— Спасибо, Прабу, но я пройдусь пешком. Мне надо заглянуть кое-

куда по дороге. 

— О’кей, Лин, но только не задерживайся на очень большое время, 

как ты иногда делаешь, если ты простишь, что я говорю это твоему лицу. 

Сегодня ведь особенный день, не прав ли я? 

Я  помахал  вслед  машине,  уплывающей  в  потоке  транспорта,  как 

вдруг  совсем  рядом  со  мной  раздался  визг  тормозов  и  громовой  удар, 

заставившие  меня  отпрыгнуть  в  сторону. «Амбассадор»  хотел  обогнать 

медленно  ехавший  автомобиль  и  столкнулся  с  тяжелой  деревянной 

повозкой, которая врезалась в такси. 

Авария  была  серьезная.  Индиец,  толкаыший  повозку,  сильно 

пострадал.  Он  был  прочно  пристегнут  к  повозке  ремнями,  тело  его  при 

столкновении  проделало  сальто  в  воздухе,  и  он  ударился  головой  о 

мостовую.  Одна  рука  его  была  вывернута  назад  под  таким 

неестественным углом, что смотреть на нее было страшно; под коленом 

торчал обломанный конец берцовой кости. А ремни, с помощью которых 

он  ежедневно  таскал  свою  тележку  по  всему  городу,  затянулись  на  его 

груди и шее и грозили задушить его. 

Я  кинулся  к  нему  вместе  с  другими  и,  вытащив  нож  из  ножен, 

висевших  у  меня  сзади  на  поясе,  быстро,  но  с  максимальной 

осторожностью  перерезал  ремни  и  освободил  человека  из  западни,  в 

которую  он  попал.  Лет  шестидесяти  на  вид,  он  был  строен  и  силен. 

Пульс  у  него  был  учащенный,  но  вполне  ощутимый  и  ритмичный — 

нормальный кровоток, позволявший надеяться на лучшее. Дыхательные 

пути не были задеты, он дышал свободно. Приоткрыв его глаза руками, 

я  увидел,  что  зрачки  реагируют  на  свет.  Человек  был  в  шоке,  но 

сознания не потерял. 

Вместе  с  тремя  другими  прохожими  я  поднял  его  и  переложил  на 

тротуар.  Левая  рука  его  беспомощно  висела.  Я  осторожно  согнул  ее  в 

локте и попросил у окружающих носовые платки. Связав четыре платка 

за  углы,  я  соорудил  из  них  нечто  вроде  перевязи.  Затем  я  стал 

осматривать сломанную ногу, но в это время со стороны «Амбассадора» 

донеслись яростные крики и ругань. Я выпрямился. 

Человек  десять-двенадцать  старались  вытащить  водителя  из 

машины. Это был настоящий гигант больше шести футов ростом, раза в 

полтора тяжелее меня и вдвое шире в груди. Он уперся обеими ногами в 

пол  автомобиля  и  одной  рукой  в  крышу;  другой  рукой  он  вцепился  в 

рулевое  колесо.  Провозившись  с  ним  безрезультатно  минуту-другую, 

разъяренная  толпа  занялась  пассажиром  на  заднем  сиденье.  Он  был 

тоже  широкоплеч  и  приземист,  но  далеко  не  так  мощен,  как  водитель. 

Толпа выволокла его из автомобиля и, прижав к боковой стенке, начала 

избивать.  Человек  закрывался  руками,  но  царапавших  его  пальцев  и 

молотивших  кулаков  было  слишком  много.  Оба  они,  и  водитель,  и 

пассажир, были африканцами — возможно, из Нигерии. 

Я сразу вспомнил, какое потрясене я пережил полтора года назад, 

впервые увидев подобную сцену в тот день, когда Прабакер повез меня 

знакомиться  с  темными  сторонами  бомбейской  жизни.  Я  помнил,  каким 

беспомощным  трусом  я  себя  ощущал,  глядя,  как  толпа  уносит  избитого 

водителя. Тогда я говорил себе, что это чужой город, чужая культура и 

чужие  разборки.  Но  теперь,  спустя  восемнадцать  месяцев,  индийская 

культура стала моей. Это был мой участок, на котором я зарабатывал на 

нелегальных  сделках.  Даже  некоторые  люди  в  этой  толпе  были  мне 

знакомы.  Я  не  мог  допустить,  чтобы  это  случилось  в  моем  присутствии 

вторично, даже не попытавшись оказать помощь. 

Стараясь перекричать толпу, я подбежал к ней и стал оттаскивать 

людей от нигерийца. 

— Братья! Братья! Не бейте его! Не убивайте человека! — кричал я 

на хинди. 

Толпа разбушевалась не на шутку. Мне удалось отбросить кое-кого 

в  сторону.  Руки  у  меня  были  сильные,  и  людям  волей-неволей 

приходилось считаться с этим. Но их уже обуяла жажда убийства, и они 

снова  бросились  в  атаку.  На  меня  обрушились  их  кулаки  и  цепкие 

пальцы.  Однако  в  конце  концов  я  все-таки  пробился  к  нигерийцу  и 

загородил его своим телом. Прижавшись спиной к автомобилю, он сжал 

кулаки,  отбиваясь  от  нападавших.  Лицо  его  было  залито  кровью.  На 

изодранной  рубашке  тоже  алели  свежие  кровавые  пятна.  Глаза  были 

широко открыты и побелели от страха, он тяжело дышал. Но челюсть его 

была  воинственно  выдвинута  вперед,  зубы  оскалены.  Он  был  бойцом  и 

приготовился драться до конца. 

Я  встал  рядом  с  ним  лицом  к  толпе.  Выставив  ладони  вперед,  я 

пытался успокоить людей, взывал к ним и уговаривал. 

Поначалу,  кинувшись  на  выручку  к  негру,  я  думал,  что  толпа 

прислушается  к  моим  увещеваниям.  Люди  опомнятся,  и  камни  сами 

собой  выпадут  из  их  опустившихся  рук.  Пристыженные  и  покоренные 

моей  бесстрашной  речью,  они  разойдутся,  смущенно  потупив  глаза.  И 

даже  сейчас,  спустя  много  времени,  я  иногда  сожалею  о  том,  что  мой 

голос и мои глаза не тронули их сердец и что их ненависть, униженная и 

обличенная, не растаяла в воздухе. На деле же колебания, овладевшие 

людьми  на  какую-то  секунду,  тут  же  были  сметены  ревущей,  кипящей, 

шипящей  и  вопящей  яростью,  и  нам  пришлось  собрать  все  силы,  чтобы 

отстоять свою жизнь. 

Забавно,  что  большое  количество  желающих  принять  участие  в 

экзекуции оказалось нам только на руку. Мы были зажаты в углу между 

автомобилем и повозкой, и напиравшим друг на друга людям негде было 

развернуться.  Не  все  их  удары  достигали  цели,  а  некоторые  даже 

доставались соседям. 

К  тому  же  постепенно  страсти  и  вправду  немного  улеглись — 

людям по-прежнему хотелось поколотить нас, но стремления непременно 

убить  нас  больше  не  было.  Мне  уже  приходилось  встречаться  с 

нежеланием убивать, возникающим у толпы в подобных ситуациях. Я не 

могу  объяснить  его.  Как  будто  в  коллективном  разуме  людей 

пробуждается  некая  общая  совесть,  и  если  найти  нужные  слова  в 

нужный  момент,  можно  усмирить  ненависть  к  жертве.  Как  будто,  дойдя 

до критического предела, толпа хочет, чтобы ее остановили, не дали ей 

совершить  худшее.  И  в  тот  момент,  когда  люди  пребывают  в 

нерешительности,  одного  голоса — или  кулака — может  оказаться 

достаточно  для  предотвращения  надвигающейся  катастрофы.  Мне 

случалось видеть это в тюрьме, где группа заключенных, собиравшихся 

изнасиловать своего товарища, послушалась человека, взывавшего к их 

совести.  Я  сталкивался  с  этим  на  войне,  где  голос  разума  оказывался 

сильнее  ненависти,  побуждавшей  к  издевательству  над  захваченным  в 

плен врагом. Не исключено, что я столкнулся с этим и в тот день, когда 

мы с нигерийцем сдерживали натиск толпы. Возможно, сама необычность 

ситуации — белый  человек,  гора,  умоляет  на  хинди  пощадить  двух 

негров — удержала людей от убийства. 

Неожиданно  автомобиль,  к  которому  мы  были  прижаты,  подал 

признаки  жизни.  Гиганту-водителю  удалось  завести  двигатель,  и  мы 

спиной почувствовали, как машина стала медленно пятиться, выбираясь 

из  ловушки.  Мы  с  новой  силой  стали  отпихивать  наседавших  на  нас 

людей,  отрывать  от  себя  цепляющиеся  руки.  Водитель,  перегнувшись 

через спинку, открыл заднюю дверь, и мы друг за другом запрыгнули в 

машину. Людской напор сам собой захлопнул дверцу за нами. Несколько 

десятков рук били, стучали и колотили по корпусу автомобиля. Водитель 

начал  медленно  отъезжать  от  места  аварии.  На  нас  обрушился  целый 

град снарядов — стаканы, коробки из-под продуктов, туфли. Но мы были 

уже  свободны  и  удалялись  с  возрастающей  скоростью,  глядя  через 

заднее стекло, не преследуют ли нас. 

— Хасан  Обиква, —  сказал  сидевший  рядом  со  мной  пассажир, 

протягивая мне руку. 

— Лин  Форд, —  ответил  я,  пожимая  его  руку,  и  только  сейчас 

заметил, сколько на ней золота. 

Все пальцы были унизаны кольцами, на некоторых сверкали бело-

голубым  светом  бриллианты.  На  запястье  болтались  золотые  часы 

«Ролекс», тоже инкрустированные бриллиантами. 

— А это Рахим, — кивнул мой сосед на водителя. 

Тот  оглянулся  на  меня  с  широкой  ухмылкой,  закатил  глаза, 

благодаря Бога за спасение, и вернулся к своим обязанностям. 

— Вы  спасли  мне  жизнь, —  сказал  Хасан  Обиква,  мрачно 

усмехнувшись. —  Нам  обоим.  Эта  толпа  не  успокоилась  бы,  пока  не 

прикончила бы нас. 

— Нам  повезло, —  ответил  я,  глядя  в  его  пышущее  здоровьем 

красивое лицо; оно нравилось мне все больше. 

Прежде  всего  обращали  на  себя  внимание  глаза  и  губы.  Большие 

чрезвычайно  широко  расставленные  глаза  создавали  впечатление,  что 

на  тебя  смотрит  какая-то  рептилия.  Великолепные  красиво  очерченные 

губы были такими полными, словно предназначались для другой, более 

крупной  головы.  Ровные  передние  зубы  были  белыми,  все  задние — 

золотыми. Изящные изгибы крыльев носа открывали раструб ноздрей, и 

казалось,  что  он  постоянно  принюхивается  к  каким-то  приятным 

одурманивающим  запахам.  В  левом  ухе  под  короткими  черными 

волосами  висело  массивное  золотое  кольцо,  заметно  выделявшееся  на 

фоне иссиня-черной кожи толстой шеи. 

Рубашка  Хасана  была  изодрана,  ссадины  и  синяки  украшали  его 

лицо  и  все  открытые  участки  тела.  Но  глаза  его  блестели  радостным 

возбуждением.  Нападение  толпы  не  выбило  его  из  колеи — как, 

впрочем,  и  меня.  И  мне,  и  ему  приходилось  бывать  и  не  в  таких 

переделках,  мы  оба  поняли  это  с  первого  взгляда.  Встречаясь  в 

дальнейшем,  ни  один  из  нас  даже  не  упоминал  об  этом  инциденте. 

Поглядев  в  его  блестящие  глаза,  я  почувствовал,  что  мое  лицо 

расплывается в ответной улыбке. 

— Нам просто чертовски повезло! 

— Да,  блин,  это  точно! —  согласился  он,  сокрушенно  хохотнув, 

затем стянул «Ролекс» с запястья и поднес часы к уху, чтобы проверить, 

идут  ли  они.  Убедившись,  что  идут,  он  опять  надел  их  и  обратился  ко 

мне: — Да, нам повезло, но я все равно у вас в долгу, и в немалом. Долг 

такого  рода  важнее  всех  прочих  обязательств  человека.  Вы  обязаны 

позволить мне отплатить вам. 

— Я не отказался бы от денег, — сказал я. 

Водитель через свое зеркальце обменялся взглядом с Хасаном. 

— Но… этот долг нельзя отдать деньгами, — возразил Хасан. 

— Деньги  нужны  не  мне,  а  тому  индийцу  с  тележкой,  которого  вы 

сбили, и водителю такси. Я хочу передать их этим людям. Обстановка на 

Регал-сёркл  еще  не  скоро  войдет  в  норму,  народ  будет  какое-то  время 

взбудоражен, а это мой участок, я здесь работаю. Если вы дадите денег 

для пострадавших, мы будем в расчете. 

Хасан засмеялся и шлепнул меня по колену. Это был хороший смех 

— откровенно насмешливый, но великодушный и понимающий. 

— Не  беспокойтесь, —  сказал  он,  широко  улыбаясь. —  Это  не  мой 

участок,  но  даже  здесь  я  пользуюсь  определенным  влиянием.  Я 

позабочусь  о  том,  чтобы  пострадавший  индиец  получил  достаточно 

денег. 

— А другой? 

— Какой другой? — не понял он. 

— Водитель такси. 

— А, ну да, и он тоже. 

Наступило  молчание.  Я  ощущал  повисшее  в  воздухе  недоумение. 

Глядя  на  улицу  за  окном,  я  чувствовал  на  себе  его  вопросительный 

взгляд. 

— Я…  люблю  водителей  такси, —  объяснил  я,  повернувшись  к 

нему. 

— Угу, — кивнул он. 

— И я… знаю, как они живут. 

— Да-да. 

— Такси  довольно  сильно  повреждено,  и  это  будет  стоить  немало 

водителю и его семье. 

— Это понятно. 

— Так когда вы это сделаете? — спросил я. 

— Сделаю что? 

— Когда вы заплатите этому индийцу с тележкой и водителю? 

— А! —  усмехнулся  Хасан  Обиква  и  опять  обменялся  взглядом  со 

своим  шофером.  Тот  пожал  могучими  плечами  и  усмехнулся. —  Завтра. 

Это будет не поздно? 

— Нет, —  ответил  я,  гадая,  что  именно  означают  эти  усмешки. — 

Просто мне нужно это знать, прежде чем я буду говорить с ними. Дело не 

в деньгах. Я могу и сам оплатить им ущерб, я уже думал об этом. Дело в 

том,  что  некоторых  из  этих  людей  я  знаю,  и  мне  надо  восстановить 

отношения  с  ними.  Поэтому  я  хочу  выяснить,  дадите  вы  им  деньги  или 

нет. Если нет, то дам я. Вот и все. 

Было  похоже,  что  моя  просьба  вызвала  какие-то  осложнения.  Я 

пожалел,  что  высказал  ее,  и  начал  потихоньку  закипать.  Но  тут  он 

протянул мне свою ладонь. 

— Даю  слово, —  произнес  он  торжественно,  и  мы  обменялись 

рукопожатием. 

Мы  опять  замолчали,  и  спустя  пару  минут  я  постучал  водителя  по 

плечу. 

— Я сойду здесь, — сказал я. 

Возможно, я произнес это более сухо, чем намеревался. 

Машина остановилась у обочины в нескольких кварталах от наших 

трущоб. Я хотел выйти, но Хасан схватил меня за запястье. Хватка была 

железной, и секунду-две я размышлял о том, какой же она может быть у 

могучего Рахима. 

— Пожалуйста,  запомните  мое  имя:  Хасан  Обиква.  Я  живу  в 

африканском гетто в Андхери. Там все меня знают. Я готов сделать для 

вас все, если понадобится. Я хочу отдать свой долг, Лин Форд. Вот номер 

моего телефона. Звоните в любое время дня или ночи. 

Я  взял  карточку,  на  которой  было  только  его  имя  и  номер 

телефона, и пожал его руку. Кивнув Рахиму, я вылез из автомобиля. 

— Спасибо,  Лин, —  крикнул  мне  Хасан  через  открытое  окно. — 

Иншалла, мы скоро встретимся. 

«Амбассадор» отъехал, и я направился в трущобы, разглядывая по 

пути  карточку  с  позолоченной  надписью.  Миновав  Центр  мировой 

торговли, я ступил на территорию поселка, вспоминая, как всегда, свое 

первое посещение этого благословенного и прóклятого уголка Бомбея. 

Когда  я  проходил  мимо  чайной  Кумара,  мне  навстречу  выскочил 

Прабакер.  Он  был  одет  в  желтую  шелковую  рубашку,  черные  брюки  и 

черные  с  красным  лакированные  туфли  на  платформе  с  высоким 

каблуком. На шее был повязан алый шелковый платок. 

— Лин! — Он устремился ко мне, пошатываясь на неровном грунте 

на  своих  платформах.  Доковыляв,  он  ухватился  за  меня — отчасти  в 

виде дружеского приветствия, отчасти для того, чтобы не упасть. — Там 

в  твоей  хижине  сидит  один  человек,  он  твой  знакомый  и  ждет  тебя.  Но 

подожди одну минуту, пожалуйста.  Что у  тебя случилось на лице? И на 

рубашке? Ты подрался с каким-то нехорошим человеком? Аррей! Какой-

то  нехороший  человек  сильно  поколотил  тебя.  Если  хочешь,  я  пойду  с 

тобой и скажу ему, что он бахинчудх

8

Скачать 8,22 Mb.

Поделитесь с Вашими друзьями: