Грегори Дэвид Робертс шантарам

академическим  интересом,  трудно  ли  меня  убить,  не  имея  пистолета  в 

руках. 

— Лин,  мы  обычно  выбираем  для  наших  дискуссий  какую-нибудь 

определенную  тему, —  обратился  ко  мне  Абдул  Гани  на  том  четком 

английском,  какой  отличает  дикторов  Би-би-си, —  но  сначала  нам 

хотелось бы узнать ваше мнение вот об этом. 

Наклонившись, он подтолкнул ко мне лежавшую на столе большую 

листовку,  свернутую  трубочкой.  Я  развернул  ее  и  прочитал  четыре 

абзаца текста, набранного крупным жирным шрифтом. 

 

САПНА 

Люди  Бомбея,  слушайте  голос  своего  Короля.  Ваша  мечта 

осуществилась, и пришел я, Сапна, Король вашей мечты, Король крови. 

Ваш час настал, дети мои, и цепи вашего страдания будут сброшены. 

Я  пришел.  Я — закон.  Моя  первая  заповедь — откройте  глаза.  Я 

хочу,  чтобы  вы  увидели,  как  вы  голодаете,  в  то  время  как  они 

выбрасывают  недоеденную  пищу.  Я  хочу,  чтобы  вы  увидели,  в  каком 

тряпье вы ходите, в то время как  они кутаются в шелка. Я хочу, чтобы 

вы  увидели,  что  живете  в  сточной  канаве,  в  то  время  как  они — во 

дворцах  из  мрамора  и  золота.  Моя  вторая  заповедь — убейте  их  всех. 

Будьте при этом неукротимы и беспощадны. 

Сделайте это во имя мое. Я Сапна. Я закон. 

 

Остальное  было  в  таком  же  духе.  В  первый  момент  это  заявление 

показалось  мне  нелепым,  и  я  хотел  уже  улыбнуться,  но  тут  увидел 

устремленные  на  меня  в  полном  молчании  озабоченные  взгляды  и 

поспешно  преобразовал  улыбку  в  гримасу.  Им  было  явно  не  до  шуток. 

Не  зная,  чего  именно  Гани  ждет  от  меня,  и  пытаясь  выиграть  время,  я 

прочитал эту безумную напыщенную прокламацию еще раз и вспомнил, 

что  кто-то  написал  «Сапна»  в  Небесной  деревне,  на  двадцать  третьем 

этаже  торгового  центра,  а  Прабакер  и  Джонни  рассказывали  о  том,  что 

именем  Сапны  были  совершены  зверские  убийства.  Все  смотрели  на 

меня  в  мрачном  ожидании.  Атмосфера  становилась  угрожающей.  Я 

почувствовал, как волосы у меня на руке встали дыбом, а по канавке на 

спине проползла гусеница холодного пота. 

— Так что же, Лин? 

— А? 

— Что вы думаете об этом? 

В комнате стояла такая тишина, что я услышал, как глотаю комок, 

застрявший  в  горле.  Они  хотели,  чтобы  я  высказал  свое  мнение,  и 

рассчитывали, что оно будет ценным. 

— Даже  не  знаю,  что  сказать.  Это  выглядит  так  абсурдно,  так 

бессмысленно, что трудно отнестись к этому серьезно. 

Маджид  хрюкнул  и  громко  прокашлялся.  Из-под  его  насупленных 

колючих черных бровей меня сверлили колючие черные глаза. 

— Если считать, что взрезать человека от паха до горла, раскидать 

его  органы  по  всему  дому  и  полить  все  его  кровью — это  серьезно,  то 

надо и отнестись к этому серьезно. 

— А Сапна совершил это? 

— Его приспешники совершили это, Лин, — ответил Абдул Гани. — 

И еще по крайней мере шесть убийств за последний месяц. Некоторые из 

них были еще более отталкивающими. 

— Я  слышал  разговоры  об  этом  Сапне,  но  полагал,  что  это 

выдумки, что-то вроде легенды. Мне не встречалось сообщений об этом 

в газетах, а я читаю их ежедневно. 

— Это  дело  засекречено,  и  расследование  ведется  очень 

осторожно, —  объяснил  Кадербхай. —  Правительство  и  полиция 

попросили  газеты  сообщить  об  этих  убийствах  как  о  рядовых,  не 

связанных  между  собой.  Но  мы  знаем,  что  их  совершили  сторонники 

Сапны, потому что его имя было написано кровью на стенах и на полу. И 

в то время как сами убийства были зверскими, у жертв не было украдено 

ничего  ценного.  В  данный  момент  этого  Сапны  официально  как  бы  не 

существует.  Но  это  вопрос  времени,  и  скоро  все  узнают  о  нем  и  о  том, 

что творится от его имени. 

— И вы… не знаете, кто это? 

— Он  нас  очень  интересует,  Лин, —  ответил  Кадербхай. —  Что  вы 

думаете об этой прокламации? Она была развешена на многих рынках и 

жилищах  бедняков.  И  составлена  на  английском,  как  видите.  На  вашем 

языке. 

В  этих  словах  слышался  оттенок  осуждения,  и  хотя  я  не  имел 

никакого отношения к этому Сапне и практически ничего не знал о нем, 

я покраснел, как краснеют абсолютно невиновные люди, подозреваемые 

в преступлении. 

— Не знаю… Не вижу, как я могу помочь вам. 

— Ну-ну, Лин, — прожурчал Абдул Гани. — У вас ведь должно было 

сложиться  какое-то  впечатление  от  прочитанного,  должны  были 

возникнуть  какие-то  мысли.  Не  смущайтесь,  просто  скажите,  что  вам 

пришло в голову. Это вас ни к чему не обязывает. 

— Ну… — начал я неохотно, — первое, что приходит в голову: этот 

Сапна — или тот, кто составлял прокламацию, — возможно, христианин. 

— Христианин?! — рассмеялся Халед. 

Это был человек лет тридцати пяти, с короткими черными волосами 

и глазами светло-зеленого цвета. Большой шрам тянулся плавной дугой 

от  его  левого  уха  к  углу  рта,  и  вся  левая  половина  лица  была 

парализована.  В  темных  волосах  проглядывала  преждевременная 

седина.  Лицо  выдавало  в  нем  человека  умного  и  чувствительного,  но 

смотреть  на него было неприятно — и не столько из-за шрама, сколько 

из-за гнева и ненависти, запечатленных в его чертах. 

— Но  христиане, —  отсмеявшись,  продолжил  он, —  вроде  бы, 

должны любить своих врагов, а не выпускать из них кишки! 

— Дай  ему  договорить, —  улыбнулся  Кадербхай. —  Продолжайте, 

Лин. Что заставляет вас думать, что Сапна христианин? 

— Я не сказал, что считаю Сапну христианином, но тот, кто писал 

это,  использует  христианскую  фразеологию.  Вот,  например,  в  первой 

части: «Я  пришел»  и  дальше: «Сделайте  это  во  имя  мое».  Это  взято  из 

Библии. И в третьей части: «Я — истина в их мире лжи, я свет во тьме их 

жадности, мой кровавый путь — ваша свобода» — тут он пересказывает 

Библию  своими  словами

7

[73]

.  Дальше: «Я  Путь,  я  Истина,  я  Свет» — это 

можно  найти  в  Библии*.  А  предложение  в  конце: «Блаженны  убийцы, 

ибо  они  крадут  жизни  во  имя  меня» — это  перифраз  Нагорной 

проповеди

7

[74]

. Возможно, тут есть и другие параллели с Библией, просто 

я  при  первом  чтении  их  не  заметил.  Но  в  этой  прокламации  все 

извращено.  Такое  впечатление,  что  тот,  кто  ее  писал,  надергал  кусков 

из Библии и перевернул их с ног на голову. 

— Как  это,  с  ног  на  голову?  Объясните,  пожалуйста, —  попросил 

Маджид. 

— Я хочу сказать, что это не согласуется с идеями, выраженными в 

Библии. Язык тут библейский, а смысл — противоположный. 

Я  мог  бы  развивать  эту  тему  и  дальше,  но  Абдул  Гани  остановил 

меня. 

— Спасибо,  Лин.  Вы  нам  очень  помогли.  Но  хватит  уже  об  этом 

типе  с  его  безумствами.  Я  бы  с  удовольствием  не  затрагивал  эту 

неприятную  тему,  но  меня  попросил  об  этом  Кадер,  а  его  желание  для 

меня — приказ.  Пора  начинать  нашу  дискуссию.  Давайте  перекурим  и 

поговорим  о  других  вещах.  Согласно  нашему  обычаю,  гость  первым 

раскуривает кальян, так что приступайте, пожалуйста. 

Фарид  поднялся  и  поставил  рядом  со  столом  огромный  изысканно 

украшенный  кальян  с  шестью  патрубками.  Раздав  курительные  трубки, 

он  опустился  на  корточки  возле  кальяна,  держа  наготове  несколько 

спичек. Все закрыли свои трубки большим пальцем, и когда Фарид зажег 

спички  над  чашей  в  форме  тюльпана,  я  раскурил  кальян.  В  нем  была 

смесь  гашиша  и  марихуаны,  которую  называют  ганга-джамуна  в  честь 

двух  священных  рек,  Ганга  и  Джамуны.  Смесь  действовала  очень 

эффективно,  а  дым  поступал  под  сильным  напором,  и  почти  сразу  же 

глаза у меня налились кровью, все стало передо мной расплываться; мне 

казалось,  что  лица  окружающих  смещаются  в  разные  стороны,  а 

движения  их  замедляются.  Карла  называла  такое  состояние  «льюис-

кэрролловским». «Я  так  накачалась, —  говорила  она, —  у  меня  прямо 

Льюис Кэрролл перед глазами». Из трубки поступало столько дыма, что я 

невольно  проглотил  его,  и  он  вышел  обратно  с  отрыжкой.  Я  перекрыл 

свою  трубку  и  наблюдал  за  тем,  как  по  очереди  в  замедленном  темпе 

затягиваются  другие.  Лицо  у  меня  было  словно  из  пластилина;  на  нем 

сама  собой  расцвела  глуповатая  довольная  улыбка,  и  я  стал  ее 

прогонять, но тут оказалоь, что опять наступила моя очередь. 

Все  относились  к  этому  занятию  чрезвычайно  серьезно.  Никто  не 

разговаривал, не улыбался и не смеялся. Курильщики сидели, не глядя 

на  других,  с  бесстрастным  скучающим  выражением,  какое  бывает  у 

людей,  поднимающихся  в  лифте  на  сорок  седьмой  этаж  в  компании 

незнакомцев. 

Наконец,  Фарид  убрал  кальян  в  сторону  и  принялся  вычищать 

чашку, наполненную пеплом. 

— А теперь, Лин, — сказал Кадербхай, поощрительно улыбаясь, — 

вы,  как  наш  гость,  должны  предложить  тему  для  дискуссии.  Это  тоже 

наш  обычай.  Как  правило,  мы  выбираем  какую-нибудь  религиозную 

тему, но это не обязательно. О чем вы хотели бы поговорить? 

— …П-поговорить? — пробормотал я, пытаясь вытряхнуть из головы 

застрявший  там  рисунок  ковра  у  меня  под  ногами,  который  мешал  мне 

нормально видеть окружающее. 

— Да, Лин. Предложите тему для разговора. Ну, например, жизнь и 

смерть,  любовь  и  ненависть,  преданность  и  предательство, —  объяснил 

Абдул Гани. Он расслабленно помахивал своей полной рукой, изображая 

в  воздухе  соответствующие  антонимические  пары. —  У  нас  здесь  нечто 

вроде  дискуссионного  клуба.  Мы  встречаемся  по  крайней  мере  раз  в 

месяц,  и,  покончив  с  деловыми  и  личными  вопросами,  беседуем  на 

всякие  философские  и  тому  подобные  темы.  Так  мы  развлекаемся.  А 

сегодня  у  нас  в  гостях  англичанин,  и  он  должен  дать  нам  тему  для 

дискуссии на английском языке. 

— Я, вообще-то, не англичанин. 

— Не  англичанин?  А  кто  же? —  потребовал  Маджид.  Из 

нахмуренной  складки  между  его  бровями  на  меня  таращилось  тяжелое 

подозрение. 

Это  был  хороший  вопрос.  Согласно  фальшивому  паспорту, 

спрятанному  в  моем  рюкзаке  в  трущобах,  я  был  гражданином  Новой 

Зеландии. На визитных карточках у меня в кармане было написано, что 

я  Гилберт  Паркер  из  Соединенных  Штатов  Америки.  Крестьяне  деревни 

Сундер  сделали  из  меня  индийца  Шантарама.  В  трущобах  меня  звали 

Линбабой. А у себя на родине я был известен как лицо на фотографии, 

помещенной под шапкой «Разыскивается». «Но могу ли я теперь считать 

Австралию моей родиной? — спросил я себя. — И есть ли у меня родина 

вообще?» 

И,  задав  себе  этот  вопрос,  я  понял,  что  уже  знаю  ответ.  Если 

родина — это страна, которую мы любим всем сердцем, то моей родиной 

была  Индия.  Но  для  нее  я  был  таким  же  перемещенным  лицом,  не 

имеющим  подданства,  как  и  тысячи  афганцев,  персов  и  других  людей, 

которые  бежали  в  эту  страну  и  сожгли  за  собой  мосты,  одним  из  тех 

изгнанников,  которые  в  надежде  на  будущее  закопали  свое  прошлое  в 

почве собственной жизни. 

— Я австралиец, — ответил я, впервые за все время пребывания в 

Индии признав этот факт. 

Мой  внутренний  голос  подсказывал  мне,  что  Кадербхая  лучше  не 

обманывать.  Но  мне  самому,  как  ни  странно,  это  показалось  более 

фальшивым, чем все мои вымышленные имена и национальности. 

— Оч-чень интересно, — откликнулся Абдул Гани, приподняв одну 

бровь  и  многозначительно  кивнув  Кадербхаю. —  Так  какую  же  тему  вы 

выбрали, Лин? 

— Любую тему? — спросил я, пытаясь выиграть время. 

— Да, какая вам нравится. На прошлой неделе мы обсуждали тему 

патриотизма — обязательства  человека  перед  Господом  и  перед  своей 

страной. Тема весьма интересная. А что вы предложите нам сегодня? 

— Ну… в этом листке Сапны мне попалась фраза «наше страдание 

—  наша  религия» — что-то  вроде  этого.  И  при  этом  я  вспомнил,  как 

несколько дней назад, когда в наши трущобы в очередной раз нагрянула 

полиция  и  разрушила  много  хижин,  одна  из  женщин,  наблюдавших  за 

этим,  сказала,  если  не  ошибаюсь: «Наш  долг — трудиться  и  страдать». 

Она  сказала  это  спокойно,  без  возмущения,  словно  принимала  это  как 

нечто само собой разумеющееся. Но мне такое отношение непонятно, и я 

не  думаю,  что  когда-нибудь  соглашусь  с  ним.  Что,  если  поговорить  об 

этом?  Отчего  люди  страдают?  Почему  плохие  люди  страдают  гораздо 

меньше хороших? Я не имею в виду себя — почти все свои страдания я 

навлек на себя сам. И один Господь знает, сколько страданий я принес 

другим.  Но  все  равно  со  многим  тут  я  не  могу  смириться — особенно  с 

мучениями  людей  в  трущобах.  Так  что,  может  быть,  взять  в  качестве 

темы страдание? 

Я  ждал  ответа,  испытывая  неловкость.  Мое  предложение  было 

встречено  молчанием,  но  наконец  я  был  вознагражден  одобрительной 

улыбкой Кадербхая. 

— Это  хорошая  тема,  Лин.  Я  знал,  что  вы  не  обманете  наших 

ожиданий.  Маджидбхай,  я  прошу  тебя  первым  высказаться  по  этому 

вопросу. 

Маджид  прочистил  горло,  мрачно  усмехнулся,  почесал  большим  и 

указательным пальцами кустистые брови и начал свою речь с уверенным 

видом человека, привыкшего излагать свои взгляды перед аудиторией: 

— Значит,  страдание…  Я  думаю,  что  страдание — дело  нашего 

выбора. Я думаю, не обязательно испытывать страдание из-за чего бы то 

ни  было,  если  ты  достаточно  силен,  чтобы  преодолеть  его.  Человек  с 

сильной  волей  настолько  владеет  своими  чувствами,  что  почти 

невозможно заставить его страдать. Когда же мы страдаем — от боли или 

чего-либо  еще, —  то  это  значит,  что  мы  не  владеем  собой.  Так  что,  на 

мой взгляд, страдание — это слабость. 

— Ачха-чха, —  проговорил  Кхадербхай,  дважды  употребив  на 

хинди  слово  «хорошо»,  что  примерно  соответствует  английскому  «Ну-

ну» или «Так-так». — Интересная точка зрения, но позволь задать тебе 

вопрос: откуда человек берет силу? 

— Откуда  берет  силу?.. —  пробурчал  Маджид. —  Ну,  я  думаю,  это 

всем понятно… Или ты не согласен? 

— Да  нет,  в  общем  согласен,  но  скажи  мне,  дружище,  разве  наша 

сила  не  рождается  отчасти  в  страдании?  Трудности  и  страдания 

закаляют нас, не так ли? И я думаю, что человек, который не боролся с 

трудностями  и  не  страдал  по-настоящему,  не  так  силен,  как  тот,  кто 

много  страдал.  Так  что  мы  должны  страдать,  чтобы  стать  сильными.  А 

если,  как  ты  говоришь,  мы  должны  быть  слабыми,  чтобы  страдать,  то 

получается,  что  мы  должны  быть  слабыми,  чтобы  стать  сильными.  Что 

скажешь? 

— М-да… —  ответил  Маджид,  улыбнувшись. —  Возможно,  в  этом 

что-то есть, и ты отчасти прав, но все равно я считаю, что страдание — 

это вопрос силы и слабости. 

— Я  не  во  всем  согласен  с  нашим  братом  Маджидом, —  вступил  в 

разговор  Абдул  Гани, —  но  мне  кажется,  что  человек  действительно 

может  обладать  силой,  позволяющей  ему  бороться  со  страданием.  Это, 

по-моему, бесспорно. 

— А  в  чем  он  черпает  эту  силу  и  как  борется  со  страданием? — 

спросил Кадербхай. 

— По-видимому,  у  разных  людей  это  происходит  по-разному,  но 

возможно  лишь  тогда,  когда  мы  взрослеем  и  становимся  зрелыми 

людьми,  преодолев  детскую  чувствительность.  И  взрослеть — это 

отчасти  как  раз  и  значит  научиться  бороться  со  страданием.  Вырастая, 

мы  теряем  иллюзии  и  осознаем,  что  счастье  бывает  редко  и  быстро 

проходит. Это нас ранит, и чем сильнее, тем больше мы страдаем. Можно 

сказать,  что  страдание — это  своего  рода  гнев.  Мы  возмущаемся 

несправедливостью  судьбы,  причиняющей  нам  боль.  И  вот  это-то 

возмущение  и  гнев  мы  и  называем  страданием.  Отсюда  же,  кстати, 

возникает и роковой удел героя. 

— Опять этот «роковой удел»! О чем бы мы ни заговорили, ты все 

сводишь  к  этому! —  сердито  проворчал  Маджид,  не  поддаваясь  на 

самодовольную улыбку своего дородного соседа. 

— У  Абдула  есть  пунктик,  Лин, —  объяснил  мне  Халед,  суровый 

палестинец. —  Он  полагает,  что  судьба  наградила  некоторых  людей 

качествами — например, необычайной храбростью, — заставляющими их 

совершать  безрассудные  поступки.  Он  называет  это  роковым  уделом 

героя и считает, что такие люди испытывают потребность вести за собой 

других на бой и сеют вокруг хаос и смерть. Возможно, Абдул и прав, но 

он так часто твердит об этом, что уже достал нас всех. 

— Оставив  в  стороне  вопрос  о  роковом  уделе,  позволь  мне  задать 

тебе  один  вопрос,  Абдул, —  сказал  Кадербхай. —  Есть  ли,  на  твой 

взгляд, разница между страданием, которое мы сами испытываем, и тем, 

которому мы подвергаем других? 

— Конечно, — ответил Абдул. — К чему ты клонишь? 

— К  тому,  что  если  существует  по  меньшей  мере  два  разных 

страдания — одно  из  них  мы  испытываем  сами,  а  другому  подвергаем 

окружающих, — то, значит, оба они не могут быть гневом, о котором ты 

говорил. Разве не так? Так чем же являются эти два вида страдания, по-

твоему? 

— Ха!.. — воскликнул Абдул Гани. — Кадер, старая лиса, ты опять 

загнал меня в угол. Ты сразу чуешь, когда я привожу довод только для 

того, чтобы победить в споре, na? И ловишь меня на этом как раз в тот 

момент, когда я уже поздравляю себя с победой. Но подожди, я обдумаю 

этот вопрос и приведу тебе какой-нибудь неоспоримый аргумент! 

Схватив  с  блюда  кусок  сладкого  барфи,  он  кинул  его  в  рот  и  с 

довольным видом стал жевать. 

— А ты что скажешь по этому поводу, Халед? — ткнул он в сторону 

соседа толстым пальцем, измазанным в сладости. 

— Я  знаю,  что  страдание — вещь  вполне  реальная, —  спокойно 

ответил  Халед,  сжав  зубы. —  И  испытывает  его  только  тот,  кого  бьют 

кнутом, а не тот, кто этот кнут держит. 

— Халед, дорогой мой, — простонал Абдул Гани. — Ты на десять с 

лишним  лет  младше  меня,  и  я  люблю  тебя  не  меньше,  чем  любил  бы 

младшего  брата,  но  ты  говоришь  такие  мрачные  вещи,  что  из-за  них 

пропадет  все  удовольствие,  полученное  нами  от  этого  замечательного 

чарраса. 

— Если  бы  ты  родился  и  вырос  в  Палестине,  то  знал  бы,  что 

некоторые  люди  рождаются  для  того,  чтобы  страдать.  Они  страдают 

постоянно, страдание не отпускает их ни на секунду. Ты знал бы, откуда 

происходит  настоящее  страдание — оттуда  же,  откуда  происходят 

любовь,  свобода,  гордость.  И  там  же  эти  чувства  и  идеалы  умирают. 

Страдание  никогда  не  прекращается,  мы  просто  делаем  вид,  что  не 

страдаем, — для того, чтобы наши дети не плакали во сне. 

Он  разгневанно  посмотрел  на  свои  руки,  словно  это  были  два 

поверженных заклятых врага, просящие пощады. В комнате воцарилась 

гнетущая  тишина,  и  все  взоры  невольно  обратились  на  Кадера.  Но  он 

сидел  молча,  скрестив  ноги,  выпрямив  спину  и  слегка  покачиваясь, 

словно  отмерял  необходимое  количество  уважительной  задумчивости. 

Наконец, он кивнул Фариду, призывая его высказаться. 

— Я  думаю,  что  наш  брат  Халед  по-своему  прав, —  тихо  и  чуть 

смущенно начал Фарид. Он взглянул большими темно-карими глазами на 

Кадербхая,  и  когда  тот  заинтересованно  и  поощрительно  кивнул, 

продолжил: — Я думаю, что счастье — тоже реальная, истинная вещь, но 

мы из-за него становимся неразумными. Счастье — это такая странная и 

могущественная  вещь,  что  мы  из-за  него  заболеваем,  как  из-за  каких-

нибудь  микробов.  А  страдание  излечивает  нас  от  этого,  от  избытка 

счастья. Как это говорится? «Бхари вазан…»? 

Кадербхай  напомнил  ему  эту  фразу  на  хинди  и  перевел  ее  на 

английский  язык  очень  тонко  и  поэтично: «Бремя  счастья  может 

облегчить  лишь  бальзам  страдания».  Даже  сквозь  наркотический  туман 

мне  было  видно,  что  он  владеет  английским  гораздо  лучше,  чем 

продемонстрировал  мне  в  нашу  первую  встречу, —  очевидно,  тогда  он 

предпочел не раскрываться до конца. 

— Да-да,  именно  это  я  и  хотел  сказать.  Без  страдания  счастье 

раздавило бы нас. 

— Это  очень  интересная  мысль,  Фарид, —  заметил  Кадербхай,  и 

молодой индиец вспыхнул от этой похвалы. 

Я почувствовал легкий укол зависти. Благосклонная улыбка Кадера 

давала  ощущение  счастья  не  менее  эффективно,  чем  одурманивающая 

смесь  в  кальяне.  Меня  охватило  непреодолимое  желание  быть  сыном 

Абдель Кадер Хана, заслужить его благодатную похвалу. В моем сердце 

была  пустота,  незанятая  отцом,  и  там  начал  вырисовываться  образ 

Кадербхая.  Высокие  скулы  и  короткая  серебристая  бородка, 

чувственные губы и глубоко посаженные янтарные глаза стали для меня 

идеальным воплощением отца. 

Оглядываясь на этот момент в прошлом и вспоминая, как жаждал я 

любить  Кадера,  с  какой  готовностью  схватился  за  возможность  служить 

ему, как верный сын отцу, я задаюсь вопросом, не были ли мои чувства 

в  значительной  мере  порождены  тем  фактом,  что  он  обладал  столь 

сильной властью в этом городе — его городе. Нигде я не чувствовал себя 

в  такой  безопасности,  как  в  его  обществе.  Я  надеялся,  что, 

погрузившись в реку его жизни, я смою тюремный запах, собью со следа 

ищеек,  гнавшихся  за  мною.  Тысячу  раз  в  течение  всех  этих  лет  я 

спрашивал  себя,  полюбил  бы  я  его  так  же  быстро  и  так  же  преданно, 

если бы он был беден и беспомощен, или нет. 

Сидя  под  небесным  куполом  этой  комнаты  и  завидуя  Фариду, 

заслужившему  похвалу,  я  понимал,  что,  хотя  Кадербхай  первым 

заговорил о том, что хочет сделать меня приемным сыном, на самом деле 

это я сделал его моим приемным отцом. И в течение всей этой дискуссии 

тихий  голос  во  мне  произносил,  как  молитву  и  заклинание: «Отец  мой, 

отец мой…» 

— Ты,  похоже,  не  разделяешь  энтузиазма,  с  каким  мы  все 

пользуемся  возможностью  поговорить  на  английском  языке,  дядюшка 

Собхан? —  обратился  Кадербхай  к  суровому  седовласому  старику, 

сидевшему справа от него. — Если ты не возражаешь, я скажу за тебя. Я 

знаю, что ты думаешь: Коран учит нас, что причиной нашего страдания 

являются наши грехи и проступки, не так ли? 

Собхан  согласно  помотал  головой,  поблескивая  глазами, 

угнездившимися под кустиками седых бровей. Казалось, его позабавило, 

что Кхадербхай угадал его позицию по данному вопросу. 

— Ты  сказал  бы,  что,  живя  в  соответствии  с  принципами,  которые 

проповедует священный Коран, добрый мусульманин изгоняет страдание 

из своей жизни, и после смерти его ожидает блаженство на небесах. 

— Мы  все  знаем,  что  думает  дядюшка  Собхан, —  нетерпеливо 

прервал  его  Абдул  Гани. —  Никто  из  нас  не  станет  оспаривать  твоих 

убеждений, Собхан-джи, но все же позволь  мне заметить, что ты порой 

заходишь в них слишком далеко, нa? Я помню, как ты побил бамбуковой 

палкой молодого Махмуда за то, что он заплакал, когда умерла его мать. 

Разумеется,  нам  не  следует  противиться  воле  Аллаха,  но  проявлять  те 

или  иные  чувства  только  естественно,  не  так  ли?  Но  оставим  это;  что 

меня  действительно  интересует,  так  это  твое  мнение,  Кадер. 

Пожалуйста, скажи нам, что ты думаешь о страдании. 

Несколько  мгновений,  пока  Кадербхай  собирался  с  мыслями,  все 

молчали  в  ожидании  и  даже  не  шевелились.  У  каждого  из 

присутствующих имелась своя точка зрения, которую он высказал более 

или  менее  красноречиво,  но  было  ясно,  что  последнее  слово  всегда 

остается  за  Кадербхаем.  Я  чувствовал,  что  если  собравшимся  здесь 

зададут когда-нибудь вопрос о страдании еще раз, то они ответят в том 

же ключе, а может быть, и теми же словами, которые произнесет сейчас 

Хозяин.  Выражение  его  лица  было  бесстрастным,  глаза  скромно 

потуплены, но он, несомненно, сознавал, какое благоговение вызывает у 

других.  Я  подумал,  что  это  должно  льстить  его  самолюбию,  ибо  он  был 

далеко  не  бесчувственным  человеком.  Когда  я  узнал  его  ближе,  то 

убедился,  что  он  всегда  живо  интересуется  мнением  других  о  нем  и 

понимает, какое воздействие оказывает на них его харизма. И к кому бы 

он  ни  обращался — кроме  Бога, —  его  речи  были  продуманным 

спектаклем.  Кадер  мечтал  не  больше  не  меньше,  как  изменить  мир.  Он 

никогда ничего не говорил и не делал случайно, импульсивно; все, даже 

смирение  в  его  голосе  в  тот  момент,  было  точно  рассчитанной  деталью 

общего плана. 

— Прежде  всего  мне  хотелось  бы  сделать  общее  замечание,  а 

потом  уже  развить  его  более  подробно.  Никто  из  вас  не  возражает 

против  этого?  Хорошо.  Общее  замечание  заключается  в  том,  что,  по 

моему мнению, страдание — это способ проверить нашу любовь. Всякое 

страдание — и  самое  незначительное,  и  невыносимое — в  некотором 

смысле  есть  испытание  нашей  любви.  И  почти  всегда  это  испытание 

нашей любви к Богу. Таково мое первое утверждение. Не хочет ли кто-

нибудь обсудить его, прежде чем я продолжу? 

Я посмотрел на окружающих. Некоторые улыбались, предвидя, что 

он скажет, другие согласно кивали, третьи сосредоточенно нахмурились. 

Но  обсуждать  сказанное  никто,  вроде  бы,  не  стремился,  все  ждали 

продолжения. 

— Хорошо,  тогда  рассмотрим  это  более  обстоятельно.  Священный 

Коран учит нас, что все вещи в мире, включая даже противоположности, 

связаны  друг  с  другом.  Мне  думается,  что,  говоря  о  страдании,  надо 

учитывать  два  момента,  связанные  с  болью  и  удовольствием.  Первый 

момент:  боль  и  страдание  взаимосвязаны,  но  не  являются  одним  и  тем 

же.  Боль  можно  испытывать,  не  страдая,  а  страдание  возможно  без 

чувства боли. Вы согласны с этим? 

Окинув  взглядом  внимательные  лица,  он  убедился,  что  все 

согласны. 

— Разница  между  ними,  как  мне  представляется,  заключается  в 

следующем:  все,  чему  нас  учит  боль, —  например,  тот  факт,  что  огонь 

обжигает  и  может  быть  опасен, —  всегда  индивидуально,  принадлежит 

нам  одним,  а  то,  что  мы  познаем  в  страдании,  объединяет  нас  со  всем 

человечеством.  Если,  испытывая  боль,  мы  не  страдаем,  значит,  мы  не 

узнаем  ничего  нового  об  окружающем  мире.  Боль  без  страдания — как 

победа  без  борьбы.  Она  не  позволяет  нам  постичь  то,  что  делает  нас 

сильнее, лучше, ближе в Богу. 

Все помотали головами в знак согласия. 

— А как насчет удовольствия? — спросил Абдул Гани и, увидев, что 

кое-кто  слегка  усмехается  при  этом,  добавил: — А  что  такого?  Разве  у 

человека не может быть абсолютно здорового, чисто научного интереса 

к удовольствию? 

— Что  касается  удовольствия, —  продолжил  Кадер, —  то  тут,  мне 

кажется, дело обстоит примерно так же, как, по словам Лина, этот Сапна 

обошелся  с  Библией.  Страдание  и  счастье  абсолютно  одинаковы,  но 

прямо  противоположны.  Одно — зеркальное  отражение  другого,  не 

имеет смысла и не существует без него. 

— Прошу прощения, я не понимаю этого, — робко произнес Фарид, 

густо покраснев. — Не могли бы вы объяснить это, пожалуйста? 

— Возьмем  в  качестве  примера  мою  руку, —  мягко  ответил  ему 

Кадербхай. —  Я  могу  вытянуть  пальцы  и  показать  тебе  ладонь  или 

положить ее тебе на плечо. Назовем это счастьем. Но я могу также сжать 

пальцы  в  кулак,  и  это  будет  страданием.  Два  этих  жеста  различны 

внешне,  неодинаковы  по  своим  возможностям  и  противоположны  по 

смыслу, но рука в обоих случаях одна и та же. Страдание — это счастье 

с обратным знаком. 

Еще  два  часа  после  этого  все  высказывали  свои  соображения, 

обсасывая  тему  со  всех  сторон  и  споря  друг  с  другом.  Опять  курили 

гашиш.  Дважды  подавали  чай.  Абдул  Гани  растворил  в  своем  чае 

таблетку черного опиума и выпил его с привычной гримасой. 

Маджид  в  ходе  дискуссии  несколько  видоизменил  свою  позицию, 

согласившись, что страдание не всегда является признаком слабости, но 

по-прежнему  настаивал,  что  мы  силой  воли  можем  закалить  себя  и 

бороться  с  ним.  А  сила  воли,  по  его  словам,  приобретается  благодаря 

строгой  самодисциплине — своего  рода  добровольному  страданию. 

Фарид проиллюстрировал на примерах из жизни друзей свое понимание 

страдания  как  противоядия  избыточному  счастью.  Старый  Собхан 

прошептал  несколько  фраз  на  урду,  и  Кадербхай  перевел  сказанное: 

есть вещи, которые не дано понять простым смертным, их может постичь 

только  Бог,  и  страдание,  возможно,  одна  из  них.  Кеки  Дорабджи 

подчеркнул,  что  во  вселенной,  согласно  религиозным  представлениям 

парсов, происходит непрерывная борьба противоположностей — света с 

темнотой, жары с холодом, страдания с удовольствием, и одно не может 

существовать  без  другого.  Раджубхай  добавил,  что  страдание — это 

состояние  непросвещенной  души,  замкнутой  внутри  своей  кармы. 

Палестинец Халед упрямо молчал, несмотря на все старания Абдула Гани 

разговорить  его.  Абдул  сделал  несколько  попыток,  поддразнивая  и 

подначивая Халеда, но в конце концов плюнул, раздосадованный своей 

неудачей. 

Что  касается  самого  Абдула  Гани,  то  из  всей  компании  он  был 

самым  разговорчивым  и  располагающим  к  себе.  Халед  вызывал  у  меня 

интерес,  но  в  нем,  похоже,  накопилось  слишком  много  гнева.  Маджид 

служил  раньше  в  иранской  армии.  Он  был,  судя  по  всему,  прямым  и 

храбрым человеком, но чересчур упрощенно смотрел на мир и на людей. 

Собхан Махмуд был, безусловно, очень набожен и настолько пропитался 

антисептическим  религиозным  духом,  что  ему  не  хватало  гибкости. 

Фарид был чистосердечен, скромен и великодушен, но я подозревал, что 

он склонен поддаваться чужому влиянию. Кеки был хмур и необщителен, 

а Раджубхай относился ко мне с явным подозрением, доходившем почти 

до грубости. Абдул Гани был единственным, кто проявил чувство юмора 

и  громко  смеялся.  Он  держался  одинаково  фамильярно  как  с  более 

молодыми, так и со старшими и развалился на подушках, в то время как 

остальные  сидели  более  или  менее  прямо.  Он  прерывал  говорящих  и 

бросал  реплики,  он  больше  всех  ел,  пил  и  курил.  К  Кадербхаю  он 

обращался  с  особой  теплотой,  но  без  подчеркнутой  почтительности,  и 

было ясно, что они близкие друзья. 

Кадербхай  комментировал  чужие  высказывания,  задавал  вопросы, 

но  к  своему  тезису  больше  не  возвращался.  Я  чувствовал  усталость  и 

молчал,  слушая  других  и  пассивно  плывя  по  течению,  довольный  тем, 

что никто не требует, чтобы я тоже излагал свои взгляды. 

Завершив  дискуссию,  Кадербхай  проводил  меня  до  дверей, 

выходивших на улицу рядом с мечетью Набила, и остановил там, взяв за 

руку. Он сказал, что рад моему визиту и надеется, что мне понравилось. 

Затем он спросил, не могу ли навестить его на следующий день, так как 

он хочет попросить меня об одной услуге. Удивленный и польщенный, я 

не раздумывая согласился и пообещал вернуться утром. Идя по ночному 

городу, я почти не думал об этом обещании. 

Вместо  этого  я  мысленно  перебирал  идеи,  высказанные  группой 

философствующих  мафиози.  Мне  вспомнилась  другая  дискуссия, 

похожая на эту, в которой я участвовал в тюрьме. Хотя народ там был по 

большей  части  малообразованный — а  может  быть,  как  раз  поэтому, — 

они страшно любили рассуждать на отвлеченные темы. Они не называли 

это философией и даже не знали толком, что это за штука, но предметом 

обсуждения  служили  именно  философские  проблемы  морали  и  этики, 

смысла и цели. 

День у меня выдался длинный, и вечер не короче. В моем брючном 

кармане  была  фотография  мадам  Жу,  в  голове  различные  концепции 

страдания,  а  на  ногах  тесные  туфли,  подаренные  Карлой  своему 

любовнику  на  похороны.  Но  чаще  всего  мне  приходила  в  голову 

австралийская тюрьма, где воры и убийцы, которых я называл друзьями, 

страстно спорили об истине, любви и добродетели. «Вспоминают ли они 

меня хоть изредка? — подумал я. — Наверное, я для них как сон наяву, 

сон  о  побеге  и  свободе.  Интересно,  что  они  сказали  бы  по  поводу 

страдания?» 

Кадербхай,  безусловно,  старался  произвести  на  нас  впечатление 

своими хитроумными высказываниями, расширявшими границы здравого 

смысла,  как  и  художественным  совершенством  их  оформления.  Его 

определения — «страдание — это  счастье  с  обратным  знаком» — были 

острыми  и  цепкими  и  впивались  в  память,  как  рыболовные  крючки.  Но 

истинное  понимание  страдания,  которое  испытываешь  в  жизни 

пересохшим  испуганным  ртом,  крылась  не  в  умствованиях  Кадербхая. 

Истину высказал палестинец Халед Ансари, и я был с ним согласен. Он 

лучше всех выразил простыми безыскусными словами то, что знают все 

заключенные,  да  и  вообще  все  люди,  прожившие  достаточно  долго: 

страдание  всегда  связано  с  потерей.  В  молодости  мы  думаем,  что 

страдание  нам  причиняют  другие,  но  с  возрастом,  когда  те  или  иные 

стальные  двери  захлопываются  за  нами,  мы  понимаем,  что  настоящее 

страдание — сознавать, что ты безвозвратно потерял что-то. 

Чувствуя себя маленьким, одиноким и заброшенным, я наощупь, по 

памяти  пробирался  домой  темными  закоулками  нашего  поселка.  Сделав 

последний поворот, я увидел около своей хижины человека  с фонарем. 

Оказалось, что это Джозеф, пьяница, избивший жену. Рядом с ним была 

маленькая  девочка  с  растрепанными  спутанными  волосами,  а  в  тени  за 

его спиной я разглядел Прабакера. 

— Что случилось? — прошептал я. — Почему вы здесь так поздно? 

— Привет,  Линбаба.  Ты  переоделся  в  очень  красивую  одежду. — 

Улыбка  Прабакера  желтой  луной  плавала  в  слабом  свете  фонаря. —  И 

мне очень нравятся твои туфли — такие чистые и блестящие. Ты пришел 

как раз вовремя. Джозеф делает доброе дело. Он хочет, чтобы у каждого 

на  его  собственной  двери  был  знак  удачи.  Он  перестал  быть  пьяницей, 

работает  сверхурочно  и  зарабатывает  дополнительные  деньги,  которые 

уплатил, чтобы помочь нам всем с удачей. 

— С какой удачей? 

— Посмотри  на  эту  девочку,  на  ее  руку. —  Он  взял  девочку  за 

запястья и приподнял ее руки, но свет был слабым, и я не понял, что я 

должен был увидеть. — Смотри, у нее только четыре пальца на руке! Это 

знак очень большой удачи. 

Наконец  я  увидел.  Указательный  и  средний  пальцы  на  ее  руке 

срослись  в  один.  Ладонь  была  синей,  а  Джозеф  держал  блюдечко  с 

синей  краской.  Девочка  макала  руку  в  краску  и  делала  отпечаток  на 

дверях хижин, чтобы защитить их обитателей от всяческого зла, которое 

может  навлечь  на  них  дурной  глаз.  Деформированная  рука  девочки 

была,  по  мнению  суеверных  жителей  трущоб,  признаком  особого 

божеского благоволения. Девочка шлепнула ладошкой по моей хлипкой 

двери, и Джозеф, одобрительно кивнув, повел ее дальше. 

— Я  помогаю  этому  прежде  избивавшему  свою  жену  и  пившему 

слишком  много  дару  Джозефу, —  информировал  меня  Прабакер 

свистящим  театральным  шепотом,  который  разносился  метров  на 

двадцать. — Ты нуждаешься в чем-нибудь от меня, пока я не ушел? 

— Нет, спасибо. Спокойной ночи, Прабу. 

— Шуба  ратри, —  ответил  он. —  Спокойной  ночи.  Посмотри 

хороший сон обо мне, ладно? 

Он хотел уйти, но я остановил его: 

— Послушай, Прабу! 

— Да, Лин? 

— Скажи  мне,  что  такое,  по-твоему,  страдание?  Что  это  значит, 

когда люди страдают? 

Прабакер оглянулся на Джозефа, удалявшегося по кривой улочке с 

тлеющим в лампе червячком. Затем он внимательно посмотрел на меня. 

Хотя он стоял вплотную ко мне, я видел только его глаза и зубы. 

— Ты хорошо себя чувствуешь, Лин? 

— Да, вполне, — рассмеялся я. 

— Ты  выпил  слишком  много  дару,  как  этот  пьяница  Джозеф 

раньше? 

— Нет-нет.  Послушай,  ты  же  всегда  все  мне  объясняешь.  Мы 

сегодня говорили о страдании, и мне интересно, что ты о нем думаешь. 

— Но это же легко: страдание — это когда ты голоден, не прав ли 

я?  Голод  по  чему-нибудь — это  страдание.  А  когда  нет  голода  ни  по 

чему, нет страдания. Это же все знают. 

— Да, наверное. Ну, спокойной ночи. 

— Спокойной ночи, Лин. 

Он пошел, напевая, уверенный, что разбуженные его песней люди 

не  будут  на  него  в  претензии.  Он  знал,  что  они  послушают  его  одну 

минуту и опять уснут с улыбкой, потому что он поет о любви. 

Глава 15  

— Проснись,  Лин!  Эй,  Линбаба,  ты  должен  быстро-быстро 

проснуться! 

Открыв  один  глаз,  я  увидел,  что  надо  мной  висит  воздушный 

шарик, на котором нарисовано лицо Джонни Сигара. Я закрыл глаз. 

— Чтоб ты провалился, Джонни. 

— Я  тебя  тоже  приветствую, —  захихикал  он, —  но  тебе  надо 

вставать. 

— Ты нехороший человек, Джонни. Злой и нехороший. Уйди. 

— У  одного  парня  травма,  Лин.  Нам  нужны  твои  медицинские 

средства. И твоя медицинская личность тоже. 

— Еще даже не рассвело, — простонал я. — Всего два часа. Скажи 

ему,  чтобы  он  пришел  утром,  когда  я  высплюсь  и  буду  нормальным 

человеком. 

— Хорошо,  я  скажу  ему,  и  он  уйдет,  хотя  ты  должен  знать,  что 

кровь  у  него  течет  очень  быстро.  Но  если  тебе  все  равно  надо 

продолжать  спать,  я  прогоню  его  собственным  шлепанцем,  если  он  сам 

не уйдет. 

Я уже снова начал погружаться в большой сонный океан, но слово 

«кровь»  заставило  меня  вынырнуть  обратно.  Я  сел,  моргая  и  чувствуя, 

что  одна  нога  у  меня  отнялась.  Моя  постель,  как  почти  у  всех  в 

трущобах,  состояла  из  одеяла,  сложенного  вдвое  и  расстеленного  на 

утрамбованном  земляном  полу.  Для  желающих  имелись  матрасы, 

набитые  капковой  ватой,  но  никто  ими  не  пользовался,  потому  что  они 

занимали  слишком  много  места  и  служили  идеальной  средой  обитания 

для вшей, блох и прочих паразитов, а крысы их просто обожали. Я уже 

много месяцев спал на голом полу и вполне привык к этому, но на костях 

у  меня  было  не  слишком  много  жира  и  мяса,  и  по  утрам  они,  как 

правило, болели. 

Джонни держал фонарь у моего лица. Отттолкнув его в сторону, я 

увидел,  что  в  дверях  сидит  на  корточках  еще  один  человек,  вытянув 

руку  перед  собой.  На  руке  была  большая  рана,  из  которой  довольно 

интенсивно  капала  кровь  в  подставленное  ведро.  Еще  не  вполне 

проснувшись,  я  тупо  уставился  на  желтую  пластмассовую  посудину. 

Человек  принес  ведро  с  собой,  чтобы  не  испачкать  кровью  пол  в  моей 

хижине, и это почему-то произвело на меня даже большее впечатление, 

чем сама рана. 

— Простите  за  беспокойство,  мистер  Лин, —  проговорил  молодой 

человек. 

— Это  Амир, —  проворчал  Джонни,  громко  шлепнув  молодого 

человека  по  затылку. —  Он  такой  глупый  парень.  Теперь  он  просит 

прощения  за  беспокойство.  А  о  чем  он  думал  раньше?  Мне  и  вправду 

надо было взять шлепанец и побить его. 

— Ну  и  рана! —  Глубокий  порез  начинался  у  плеча  и  заканчивал 

почти  у  самого  локтя.  Большой  кусок  кожи  свисал  с  одной  стороны 

наподобие  лацкана  пальто. —  Ее  надо  зашивать.  Надо  отвести  его  в 

больницу, Джонни. 

— Больница найя! — завопил Амир. — Нахин, баба!

7

[75]

 

Джонни двинул ему по уху. 

— Заткнись, болван! Он не хочет в больницу, Лин. Он наглый гунда 

и боится полиции. Скажи, болван, ты бошься полиции, на? 

— Джонни,  перестань  колотить  его.  Это  не  поможет.  Как  это 

произошло? 

— В  драке.  Его  банда  дралась  с  другой  бандой.  Они  дерутся 

саблями и ножами, эти уличные бандиты, и вот результат. 

— Это  они  начали! —  оправдывался  Амир. —  Они  дразнили  наших 

женщин. —  (Выражение  «дразнить  женщин»  означало  различные  виды 

сексуального  домогательства — от  оскорбительных  реплик  до 

физических  действий.) —  Мы  говорили  им,  чтобы  они  прекратили  это. 

Наши  дамы  не  могли  ходить  свободно.  Только  поэтому  мы  с  ними  и 

подрались. 

Джонни  поднял  свою  боксерскую  ладонь,  призывая  Амира  к 

молчанию, и хотел заодно двинуть ему еще раз, но, видя, что я сердито 

нахмурился, сдержал себя. 

— Ты думаешь, что это позволяет тебе драться саблями и ножами, 

болван? Твоя мама будет очень рада, если женщин перестанут дразнить, 

а тебя искромсают на мелкие кусочки, на? Она будет просто счастлива! А 

теперь Линбаба должен чинить и зашивать твою руку. Позорник, вот ты 

кто! 

— Подожди,  Джонни.  Я  не  могу  зашить  ему  руку.  Рана  слишком 

большая и грязная. 

— Но  у  тебя  же  есть  иголки  и  нитки  в  твоем  медицинском  ящике, 

Лин. 

Он  был  прав.  В  аптечке  имелись  иглы  для  наложения  швов  и 

шелковый кетгут. Но я никогда еще не пользовался ими. 

— Я  не  умею  зашивать,  Джонни.  Тут  нужен  специалист — доктор 

или медсестра. 

— Я  же  сказал,  Лин.  Он  не  пойдет  к  доктору.  Я  уже  пробовал 

заставить его. Один парень из другой банды был ранен еще сильнее, чем 

этот болван. Может быть, он даже умрет, и этим займется полиция, а она 

будет задавать всякие вопросы. Поэтому Амир боится идти к доктору или 

в больницу. 

— Дайте  мне  иголку  и  нитку,  я  зашью  сам, —  сказал  Амир, 

судорожно сглотнув. 

В его широко раскрытых глазах были страх и решимость. Я только 

сейчас  обратил  внимание  на  то,  как  он  молод:  лет  шестнадцать-

семнадцать, не больше. На нем были спортивные туфли «Пума», джинсы 

и баскетбольная майка с номером 23 на груди. Все это изготавливалось в 

Индии  по  западным  образцам  и  было  в  моде  среди  его  сверстников, 

выросших в трущобах. В животе у этих парней было пусто, а в головах — 

каша из зпимствованных чужеземных идеалов: вместо еды они покупали 

одежду, в которой, как им казалось, они выглядели не хуже уверенных в 

себе иностранцев с обложек журналов и из кино. 

За  шесть  месяцев,  что  я  прожил  в  трущобах,  я  ни  разу  не 

встречался  с  этим  мальчишкой,  хотя  он  был  одним  из  многих  тысяч, 

живущих  в  радиусе  пятисот  метров  от  моей  хижины.  А  некоторые — в 

частности,  Прабакер  и  Джонни  Сигар, —  были,  казалось,  знакомы  со 

всеми, и меня поражало, что они в подробностях знают жизнь всех этих 

тысяч  людей.  Но  еще  более  удивительным  было  то,  что  они 

беспокоились  и  заботились  о  них.  Я  подумал,  не  является  ли  Амир 

родственником  Джонни.  Когда  мальчишка  предложил  зашить  рану 

самостоятельно,  Джонни  молча  кивнул  мне,  подразумевая: «Да,  он 

такой, он сделает это сам». Амира между тем пробрала дрожь, когда он 

представил  себе,  как  игла  впивается  в  его  плоть,  а  губы  его  издали 

беззвучный стон. 

— Ну ладно, ладно, — сдался я. — Я зашью его рану. Но это будет 

больно — у меня нет обезболивающих средств. 

— Больно! —  прогремел  Джонни  радостно. —  Больно — это  не 

проблема,  Лин.  Это  хорошо,  что  тебе  будет  больно,  чутиа 

7

[76]

.  Надо, 

чтобы у тебя в мозгах стало больно, вот что! 

Я  посадил  Амира  на  свою  постель,  прикрыв  его  плечи  еще  одним 

одеялом.  Достав  керосиновую  плитку  из  ящика,  я  накачал  ее,  разжег  и 

поставил  на  нее  кастрюлю  с  водой.  Джонни  отправился  к  кому-то  из 

соседей за чаем. Я наскоро вымыл лицо и руки в темноте возле хижины. 

Когда вода вскипела, я налил немного на тарелку, а в кастрюлю бросил 

две иглы, чтобы стерилизовать их. Промыв рану теплой мыльной водой и 

антисептиком,  я  высушил  ее  с  помощью  чистой  марли.  Затем  я  туго 

перебинтовал руку и оставил повязку на десять минут, надеясь, что края 

немного сойдутся и зашивать будет легче. 

Амир  по  моему  настоянию  выпил  две  большие  кружки  сладкого 

чая,  чтобы  предупредить  шок,  симптомы  которого  уже  начали 

проявляться. Он был напуган, но спокоен. Он доверял мне. Он не знал, 

что  я  делал  подобную  операцию  всего  раз  в  жизни,  и  при 

обстоятельствах,  до  смешного  похожих  на  нынешние.  Тогда  человека 

ранил  ножом  в  драке  его  сокамерник.  Спор  между  дерущимися  был 

таким  образом  разрешен  и  вопрос  был  для  них  закрыт,  но  если  бы 

раненый обратился в тюремный лазарет за помощью, его поместили бы в 

изолятор  в  целях  защиты.  Для  некоторых  заключенных — растлителей 

малолетних,  стукачей — это  было  порой  единственное  место,  где  они 

могли уцелеть. Другие, которых отправляли в изолятор против их воли, 

рассматривали это как божье наказание. Их могли заподозрить в тех же 

грехах,  да  и  очутиться  в  компании  этих  презренных  подонков  им  не 

улыбалось.  Поэтому  раненый  обратился  ко  мне.  Я  зашил  его  рану 

нитками  для  вышивания  с  помощью  кожевенной  иглы.  Рана  зажила,  но 

остался  уродливый  неровный  шов.  И  теперь,  помня  о  том  случае,  я 

чувствовал  себя  неуверенно.  Робкая  доверчивая  улыбка  Амира  не 

облегчала  мою  задачу. «Люди  всегда  приносят  нам  вред  своим 

доверием, —  сказала  мне  как-то  Карла. —  Больше  всего  ты  навредишь 

человеку,  которому  симпатизируешь,  в  том  случае,  если  полностью 

доверишься ему». 

Я  выпил  чая,  выкурил  сигарету  и  приступил  к  работе.  Джонни 

стоял 

в 

дверях, 

безуспешно 

пытаясь 

отогнать 

нескольких 

любопытствующих  соседей  с  детьми.  Игла  была  изогнутой  и  очень 

тонкой. Очевидно, ее надо было держать каким-то пинцетом, но у меня 

под  рукой  такового  не  было — я  одолжил  свой  соседям  для  починки 

швейной машинки. Пришлось заталкивать иглу в кожу и вытаскивать ее 

пальцами.  Это  было  неудобно,  игла  скользила,  и  первые  несколько 

стежков получились у меня довольно неаккуратными. Амир морщился и 

очень  изобретательно  гримасничал,  но  молчал.  После  пятого  или 

шестого  стежка  я  приноровился,  и  работа  пошла  более  споро,  хотя 

Амиру от этого легче не стало. 

Человеческая  кожа  более  упруга  и  прочна,  чем  кажется.  Сшивать 

ее нетрудно, она не рвется, когда протягиваешь нить. Но игла, какой бы 

тонкой и острой она ни была, остается чужеродным человеку предметом, 

и если вы не привыкли к такой работе, то каждый раз, всаживая иглу в 

человеческое тело, испытываете психологический дискомфорт. Несмотря 

на ночную прохладу, я вспотел. По мере того как работа продвигалась, 

Амир  все  больше  приободрялся,  во  мне  же  нарастали  напряжение  и 

усталость. 

— Надо  было  настоять,  чтобы  он  пошел  в  больницу! —  не 

выдержал я. — Это не работа, а смех! 

— Ты  очень  хорошо  зашиваешь  его,  Лин, —  возразил  Джонни. — 

Ты мог бы сшить замечательную рубашку. 

— Совсем  не  так  хорошо,  как  надо.  У  него  останется  большой 

шрам. Не знаю, какого черта я взялся за это. 

— У тебя, наверно, проблемы с туалетом, Лин? 

— Что-что? 

— Ты плохо ходишь в туалет? У тебя трудное опорожнение? 

— Господи помилуй, Джонни, что ты несешь? 

— У  тебя  плохое  настроение,  Лин.  Обычно  оно  совсем  не  такое. 

Может быть, проблема с трудным опорожнением, я думаю? 

— Нет! — простонал я. 

— А-а, тогда, наверно, с чересчур частым опорожнением? 

— В  прошлом  месяце  у  него  три  дня  было  очень  частое 

опорожнение, —  вступила  в  разговор  одна  из  соседок  в  дверях. —  Муж 

говорил, что Линбаба ходил опорожняться три или четыре раза каждый 

день, а потом еще три или четыре раза ночью. 

— Да-да! —  подхватил  другой  сосед. —  Я  помню.  Он  такую  боль 

при  этом  испытывал  и  такие  рожи строил,  йаар!  Можно  было  подумать, 

что он ребенка рожает. И это было очень жидкое опорожнение, громкое 

и  быстрое — все  равно  как  пушка  выстреливает  в  День  независимости. 

Ба-бах!  Вот  как!  Я  порекомендовал  ему  пить  чанду 

7

[77]

,  и  опорожнение 

стало густым, и цвет получился хороший. 

— Это хорошая мысль, — одобрил Джонни. — Пойдите приготовьте 

чай чанду, чтобы у Линбабы улучшилось опорожнение. 

— Не надо мне никакого чая! — взорвался я. — У меня нет проблем 

с  опорожнением!  Я  вообще  не  успел  еще  произвести  какое-либо 

опорожнение.  Я  просто  до  смерти  хочу  спать.  Оставьте  меня  в  покое, 

ради  всего  святого!  Ну  вот.  Я  кончил.  С  рукой,  надеюсь,  все  будет  в 

порядке, Амир. Но тебе надо сделать укол против столбняка. 

— Не  надо,  Линбаба.  Я  уже  делал  укол  три  месяца  назад,  после 

последней драки. 

Я  промыл  рану  еще  раз  и  засыпал  ее  обеззараживающим 

порошком.  Наложив  поверх  всех  двадцати  шести  стежков  свободную 

повязку,  я  велел  Амиру  не  мочить  ее  и  прийти  ко  мне  через  день  на 

проверку.  Он  попытался  всунуть  мне  деньги,  но  я  не  взял  их.  Никто  в 

трущобах  не  платил  мне  за  лечение.  Но  тут  я  отказался  не  только  из 

принципа, но и потому, что испытывал совершенно необъяснимую злость 

— на Амира, на Джонни, на самого себя. Я приказал Амиру убираться на 

все четыре стороны, и он, прикоснувшись к моей ступне, задом выбрался 

из хижины, получив на прощание еще один подзатыльник от Джонни. 

Не успел я убрать хижину после операции, как ворвался Прабакер 

и, схватив меня за рубашку, стал куда-то тащить. 

— Как  хорошо,  что  ты  не  спишь,  Линбаба! —  воскликнул  он,  с 

трудом  переводя  дыхание. —  Мы  не  потратим  время  на  то,  чтобы 

разбудить тебя. Пошли скорее! 

— Куда  еще,  черт  побери?!  Оставь  меня,  Прабу,  мне  надо  что-то 

сделать с этим беспорядком. 

— Некогда делать беспорядок, баба. Пошли скорее, пожалуйста, и 

никаких проблем. 

— Еще какие проблемы! Я никуда не пойду, пока ты не объяснишь 

мне, в чем дело. Это мое последнее слово. 

— Ты абсолютно обязательно должен пойти,  Лин! — настаивал он, 

продолжая  тянуть  меня  за  рубашку. —  Твой  друг  попал  в  тюрьму!  Ты 

должен ему помочь. 

Выскочив  из  хижины,  мы  по  узким  утопающим  в  темноте 

трущобным  закоулкам  выбрались  на  траснпортную  магистраль.  Возле 

отеля  «Президент»  мы  поймали  такси  и  помчались  по  пустынным  и 

молчаливым  улицам  мимо  колонии  парсов,  причала  Сассуна  и 

Колабского  рынка.  Прабакер  остановил  такси  около  полицейского 

управления  Колабы,  прямо  напротив  «Леопольда».  Ресторан  в  этот  час 

был,  естественно,  закрыт,  металлические  ставни  спускались  до  самой 

земли.  Он  казался  неестественно  тихим,  как  будто,  затаившись, 

обделывал какие-то темные делишки. 

Мы  с  Прабакером  прошли  через  ворота  во  двор  полицейского 

участка.  Сердце  мое  билось  учащенно,  но  внешне  я  был  спокоен.  Все 

здешние  копы  говорили  на  маратхи — это  было  непременное  условие 

приема  на  работу, —  и  я  понимал,  что  мое  знание  языка  будет  для  них 

приятным сюрпризом и оградит меня от лишних вопросов — если у них 

нет  особых  причин  подозревать  меня.  Тем  не  менее,  я  вступил  на 

вражескую  территорию,  и  мысленно  я  заталкивал  тяжелый  сундук  с 

запертым в нем страхом в самый дальний угол своего чердака. 

У  подножия  длинной  металлической  лестницы  Прабакер  тихо 

объяснил  что-то  хавалдару,  полицейскому  констеблю.  Тот  кивнул  и 

отошел  в  сторону.  Прабакер  покачал  мне  головой,  и  мы  поднялись  на 

площадку  второго  этажа,  где  уперлись  в  тяжелую  железную  дверь  с 

окошком,  забранным  решеткой.  За  ней  появилось  лицо  полицейского, 

которое  повело  большими  карими  глазами  влево  и  вправо,  после  чего 

дверь  открылась.  Мы  вошли  в  помещение,  служившее  своего  рода 

приемной,  в  которой  стояли  письменный  стол,  металлический  стул  и 

бамбуковая  кушетка.  Открывший  нам  полицейский  был  в  эту  ночь 

дежурным  по  участку.  Перекинувшись  парой  слов  с  Прабакером,  он 

грозно  уставился  на  меня.  Это  был  высокий  человек  с  выпирающим 

брюшком и свирепо ощетинившимися усами, тронутыми сединой. За его 

спиной  был  дверной  проем,  перекрытый  висевшей  на  петлях  решеткой. 

Из-за  решетки  на  нас  с  крайним  любопытством  взирало  с  десяток 

арестованных. Стражник, повернувшись к ним спиной, протянул руку. 

— Он хочет, чтобы ты… — начал Прабакер. 

— Знаю, —  прервал  я  его,  залезая  в  карман  джинсов. —  Чтобы  я 

дал бакшиш. Сколько? 

— Пятьдесят  рупий, —  сказал  Прабакер,  широко  улыбаясь 

полицейскому. 

Зацапав бумажку, коп подошел к решетке. Мы последовали за ним. 

С  другой  стороны  решетки,  несмотря  на  поздний  час,  собралась  уже 

целая  толпа.  Люди  оживленно  переговаривались,  пока  полицейский  не 

заставил  их  замолчать,  пронзая  одного  за  другим  своим  грозным 

взглядом.  Затем  он  подозвал  меня.  Толпа  за  решеткой  расступилась,  и 

передо  мной  появились  две  фантастические  фигуры.  Это  были 

синекожие  дрессировщики  медведя  Кано,  которых  Абдулла  присылал 

вместе  с  ним  к  нам  в  трущобы.  Схватившись  за  прутья  решетки,  они 

стали  так  быстро  и  возбужденно  тараторить,  что  я  успевал  улавливать 

не больше одного слова из четырех или пяти. 

— В чем дело, Прабакер? — спросил я, тщетно пытаясь что-нибудь 

понять. 

Когда  он  сказал  мне,  что  мой  друг  попал  в  тюрьму,  я  решил,  что 

речь  идет  об  Абдулле,  и  теперь  искал  его  глазами  позади  толпы 

арестантов. 

— Вот  же  твои  друзья,  Лин, —  сказал  Прабакер. —  Ты  разве  не 

помнишь? Они приводили Кано, чтобы ты мог с ним обняться. 

— Разумеется,  я  помню  их.  Ты  притащил  меня  сюда,  чтобы  я 

повидался с ними? 

Прабакер 

поморгал 

глазами, 

затем 

посмотрел 

на 

лица 

дрессировщиков и полицейского. 

— Да, Лин, — ответил он спокойно. — Эти люди хотели поговорить 

с тобой. Ты… ты хочешь сейчас уйти? 

— Да нет, я просто… Не имеет значения. Но что им нужно от меня? 

Я не могу разобрать, что они говорят. 

Прабакер  попросил  их  объяснить,  что  они  хотят,  и  они  стали 

громко  и  взволнованно  рассказывать  свою  историю,  вцепившись  в 

решетку, как будто это был спасательный плот в открытом море. 

Прабакер  велел  им  успокоиться  и  говорить  медленнее,  а  сам  стал 

переводить мне их слова: 

— Они  говорят,  что  остановились  около  Нейви  Нагар  и  встретили 

там  других  дрессировщиков  с  еще  одним  медведем,  очень  худым  и 

печальным.  Они  говорят,  что  эти  дрессировщики  обращаются  со  своим 

медведем  без  всякого  уважения,  они  бьют  его  хлыстом,  и  медведь 

плачет, потому что ему больно. 

Дрессировщики  опять  разразились  длинной  взволнованной 

тирадой.  Прабакер  кивал,  слушая  их,  и  открыл  рот,  приготовившись 

переводить.  Толпа  любопытных  арестантов  возрастала.  За  решеткой 

начинался  коридор,  с  одной  стороны  которого  располагались 

зарешеченные  окна,  с  другой — помещения  для  заключенных,  откуда 

они в данный момент и высыпали. У решетки скопилось не меньше сотни 

человек, завороженно слушавших рассказ дрессировщиков. 

— Эти  дрессировщики  били  своего  медведя  очень  сильно, — 

переводил  Прабакер, —  и  не  переставали  бить  его,  даже  когда  он 

плакал. А ведь знаешь, это был медведь-девочка! 

В  толпе  у  решетки  при  этом  сообщении  послышались  возгласы, 

исполненные гнева и сочувствия медведю. 

— Тогда наши дрессировщики стали очень расстроенные из-за этих 

других  дрессировщиков,  которые  били  медведя.  Они  пошли  к  ним  и 

сказали, что не надо бить никаких медведей. Но те дрессировщики были 

очень  плохими  и  сердитыми.  Было  много  крика,  толкания  и  нехороших 

обзывательств.  Те  дрессировщики  обозвали  наших  разъебаями.  Наши 

обозвали  тех  раздолбаями.  Плохие  дрессировщики  обозвали  наших 

распиздяями. Наши обозвали их долбоебами. Те обзывали наших и рас-

такими,  и  рас-сякими,  а  наши  тоже  говорили  тем  много  разных 

ругательств… 

— Ясно, Прабакер, давай ближе к делу. 

— Хорошо, 

Лин, — 

сказал 

он, 

внимательно 

слушая 

дрессировщиков. В переводе наступила длительная пауза. 

— Ну, так что же они говорят? — не выдержал я. 

— Продолжают называть разные ругательства и обзывательства, — 

ответил  Прабакер,  беспомощно  пожав  плечами. —  И  знаешь,  там  есть 

среди них очень замечательные. Перевести их тебе? 

— Не надо. 

— О’кей, — сказал он наконец. — В конце кто-то позвал полицию, 

и после этого началась большая драка. 

Он  опять  замолчал,  слушая,  как  развивались  события  дальше. 

Посмотрев  на  охранника,  я  увидел,  что  он  внимает  этой  саге  с 

неменьшим  интересом,  чем  остальные.  При  этом  он  жевал  пан,  и 

колючки  его  усов  прыгали  вверх  и  вниз,  подчеркивая  особо 

примечательные 

моменты. 

Внезапно 

арестанты 

взорвались 

восторженным  ревом  в  связи  с  тем  оборотом,  какой  приняли  события; 

охранник вторил им с таким же восторгом. 

— Сначала 

в 

этой 

большой 

драке 

побеждали 

плохие 

дрессировщики.  Это  была  настоящая  битва,  Лин,  совсем  как  в 

«Махабхарате».  У  тех,  нехороших  парней  были  друзья,  которые  тоже 

сражались  кулаками,  ногами  и  шлепанцами.  И  тут  медведь  Кано  очень 

огорчился.  Как  раз  перед  тем,  как  пришла  полиция,  он  тоже  стал 

драться, чтобы помочь своим дрессирующим его друзьям. И драка очень 

быстро кончилась. Он покидал тех парней налево и направо. Кано очень 

хороший  бойцовый  медведь.  Он  побил  этих  плохих  дрессировщиков  и 

всех их друзей и дал им большую взбучку. 

— И тут этих синих парней арестовали, — закончил я за него. 

— Печально  говорить,  но  так,  Лин.  Их  арестовали  и  обвинили  в 

разрушении покоя. 

— Ясно. Давай поговорим с копом. 

Мы  втроем  отошли  к  голому  металлическому  столу.  Люди  за 

решеткой напрягали слух, пытаясь разобрать, о чем мы говорим. 

— Как будет на хинди «поручительство», Прабу? Выясни у него, не 

могут ли они освободить этих парней под поручительство. 

Когда Прабакер спросил дежурного об этом, тот покачал головой и 

сказал, что это исключено. 

— Тогда,  может  быть,  мы  заплатим  штраф? —  спросил  я  на 

маратхи; 

под 

штрафом 

повсеместно 

подразумевалась 

взятка 

полицейскому. 

Дежурный  улыбнулся,  но  опять  покачал  головой.  Во  время  драки 

пострадал полицейский, объяснил он, и от него ничего не зависит. 

Бессильно  пожав  плечами,  я  сказал  дрессировщикам,  что  не  могу 

освободить  их  ни  под  поручительство,  ни  за  взятку.  В  ответ  они 

затараторили на хинди так быстро и неразборчиво, что я совсем ничего 

не понял. 

— Нет,  Лин! —  расплылся  в  улыбке  Прабакер. —  Они  не 

беспокоятся о себе. Они беспокоятся о Кано! Он тоже арестован, и они 

очень тревожатся об их медведе. Они хотят, чтобы ты позаботился о нем. 

— Медведь тоже арестован? — спросил я полицейского на маратхи. 

— Джи,  ха! —  ответил  он,  гордо  встопорщив  усы. —  Да,  сэр! 

Медведь находится под стражей на первом этаже. 

Я посмотрел на Прабакера, он пожал плечами. 

— Может быть, нам посмотреть на медведя? — предположил он. 

— Я думаю, мы обязаны посмотреть на медведя! — ответил я. 

Мы спустились на первый этаж, где нас провели к другим камерам, 

находившимся  под  теми,  где  содержались  арестованные.  Здешний 

охранник  отпер  нам  одну  из  дверей,  и  мы  увидели  Кано,  сидевшего  в 

темной и пустой камере. В одном из углов в полу была проделана дыра, 

служившая  туалетом.  Медведь  был  в  наморднике;  его  шею  и  лапы 

обмотали  цепями,  тянувшимися  к  оконной  решетке.  Он  сидел, 

привалившись  спиной  к  стене  и  вытянув  перед  собой  задние  лапы. 

Выражение  у  него  было  растерянное  и  очень  печальное — вряд  ли 

можно  было  как-либо  иначе  описать  то,  что  было  написано  у  него  на 

морде. Он издал протяжный душераздирающий вздох. 

Обернувшись  к  стоявшему  позади  меня  Прабакеру,  чтобы  задать 

ему вопрос, я увидел, что лицо его скривилось и он плачет. Не успел я и 

рта  раскрыть,  как  он  направился  к  медведю,  оттолкнув  охранника, 

пытавшегося  ему  помешать.  Подойдя  к  Кано  с  распростертыми 

объятьями,  он  прижался  к  нему,  положил  голову  ему  на  плечо  и  стал 

ласково гладить его косматую шерсть, что-то утешительно приговаривая. 

Я  обменялся  взглядом  с  охранником.  Тот  вытаращил  глаза  и 

ошеломленно  покачивал  головой.  Прабакер  явно  произвел  на  него 

впечатление. 

— Я  первый  сделал  это, —  неожиданно  для  себя  самого 

похвастался  я  на  маратхи. —  Несколько  недель  назад.  Я  первый 

обнимался с медведем. 

Охранник презрительно скривил губы: 

— Ну да, рассказывайте! 

— Прабакер! —  позвал  я  его  своего  друга. —  Кончай  обниматься, 

надо что-нибудь сделать с этим. 

Он оторвался от медведя и подошел ко мне, утирая слезы тыльной 

стороной ладони. Вид у него был настолько несчастный, что я обнял его 

за плечи, чтобы утешить. 

— Лин, это ничего, что я пропах медведями? 

— Это  нормально, —  успокоил  я  его. —  Давай  попробуем  что-

нибудь предпринять. 

Мы  еще  минут  десять  беседовали  с  разными  полицейскими,  но  в 

итоге  так  и  не  смогли  уговорить  их  выпустить  медведя  и  его  хозяев. 

Поднявшись на второй этаж, мы сообщили об этом дрессировщикам. Они 

опять стали оживленно болтать с Прабакером. 

— Они знают, что мы не можем помочь им освободиться, — пояснил 

мне  Прабакер. —  Они  хотят  быть  в  той  камере,  где  сидит  Кано.  Они 

боятся, что ему одиноко. Он с самого детства не провел ни одной ночи в 

одиночестве.  Они  беспокоятся,  что  ему  будет  страшно.  Он  будет  плохо 

спать  и  увидит  плохие  сны.  И  он  будет  плакать,  потому  что  он  один.  И 

еще  ему  стыдно  сидеть  в  тюрьме,  потому  что  он  очень  примерный 

гражданин.  Они  только  хотят,  чтобы  их  посадили  вместе  с  Кано,  и  они 

составили бы ему хорошую компанию. 

Один  из  дрессировщиков  обеспокоенно  смотрел  мне  в  глаза,  пока 

Прабакер  объяснял  мне  все  это.  Он  был  явно  в  смятении,  на  лице  его 

было  страдальческое  выражение.  Он  все  время  твердил  одну  и  ту  же 

фразу,  полагая,  что  при  частом  повторении  она  станет  мне  понятнее. 

Неожиданно  Прабакер  опять  разразился  слезами.  Он  рыдал,  как 

ребенок, вцепившись в решетку. 

— В чем дело? Что он говорит, Прабу? 

— Он говорит: «Человек должен любить своего медведя», Лин. Да, 

именно это он говорит. Человек должен любить своего медведя. 

На  этот  раз  переговоры  с  полицейскими  прошли  более  успешно, 

поскольку  они  могли  выполнить  нашу  просьбу,  не  нарушая  данных  им 

указаний. Прабакер развернулся во всю силу своего актерского таланта, 

с подкупающей страстностью то возмущаясь, то умоляя их. Наконец, мы 

договорились  с  усатым  охранником  о  бакшише  в  две  сотни  рупий,  что 

приблизительно  соответствовало  двенадцати  долларам,  и  он  выпустил 

дрессировщиков  из-за  решетки.  Мы  все  гуськом  спустились  на  первый 

этаж,  и  здешний  охранник  отпер  камеру  с  медведем.  Услышав  голоса 

своих хозяев, Кано вскочил на задние лапы, но цепи потянули его вниз, 

и  он  плюхнулся  на  все  четыре,  радостно  мотая  головой  из  стороны  в 

сторону и скребя лапой пол. Когда дрессировщики подбежали к нему, он 

стал совать нос им под мышки и в их длинные волосы и с наслаждением 

вдыхать знакомый запах, сопя и урча от радости. Синие дрессировщики, 

со  своей  стороны,  обнимали  и  гладили  его,  затем  попытались  ослабить 

обматывавшие  его  цепи.  За  этим  занятием  мы  их  и  оставили.  Стальная 

дверь  камеры  захлопнулась,  отозвавшись  гулким  эхом  среди  каменных 

стен и дрожью в моем позвоночнике. 

— Это  замечательное  дело  ты  сделал  сегодня,  Линбаба, — 

изливался  Прабакер. —  Человек  должен  любить  своего  медведя — вот 

что  сказали  эти  дрессирующие  парни,  а  ты  помог  им  в  этом.  Это  твой 

очень-очень благородный поступок. 

Наше  такси  по-прежнему  стояло  на  Козуэй.  Мы  разбудили 

водителя,  и  Прабакер  уселся  рядом  со  мной  на  заднем  сидении,  очень 

довольный,  что  может  прокатиться  в  качестве  пассажира,  а  не  вести 

машину, как обычно. Такси тронулось с места, и я заметил, что Прабакер 

пристально  смотрит  на  меня.  Я  отвернулся.  Спустя  какое-то  время, 

взглянув на него, я увидел, что он по-прежнему не сводит с меня глаз. 

Он  помотал  головой,  прижал  руку  к  сердцу  и  на  лице  его  расцвела 

объемлющая весь мир улыбка. 

— Ну,  что? —  спросил  я  раздраженно,  хотя  внутренне  улыбался, 

потому что устоять против его улыбки было невозможно. 

— Человек… — начал он благоговейно. 

— Ох, хватит уже, Прабу! 

— …должен  любить  своего  медведя, —  закончил  он,  бия  себя  в 

грудь и мотая головой. 

— Господи,  спаси  нас  и  помилуй! —  простонал  я  и  отвернулся 

опять,  наблюдая  за  тем,  как  улица  за  окном  неуклюже  потягивается  и 

стряхивает с себя сон. 

Войдя  в  трущобы,  мы  расстались.  Прабакер  сказал,  что  ему  пора 

завтракать,  и  отправился  в  чайную  Кумара.  Он  пребывал  в  радостном 

возбуждении.  Наше  приключение  с  Кано  подарило  ему  новую 

захватывающую  историю,  в  которой  он  сам  играл  важную  роль,  и  он 

хотел  поделиться  ею  с  Парвати,  одной  из  двух  хорошеньких  дочерей 

Кумара. Он не говорил со мной о Парвати, но однажды я видел, как он 

разговаривает  с  ней,  и  понял,  что  он  влюбился.  Ухаживание,  с  точки 

зрения  Прабакера,  заключалось  в  том,  чтобы  приносить  любимой 

девушке не цветы и конфеты, а истории о своих похождениях в большом 

мире, где он сражался с чудовищными несправедливостями и с демонами 

соблазна. Он сообщал ей о сенсационных происшествиях, пересказывал 

сплетни  и  выдавал  секреты.  Он  раскрывал  перед  ней  свое  храброе 

сердце  и  изливал  свое  проказливое  и  вместе  с  тем  благоговейное 

отношение  к  миру,  которое  порождало  его  смех  и  его  всеобъемлющую 

улыбку.  Направляясь  к  чайной,  он  мотал  головой  и  разводил  руками, 

репетируя церемонию подношения подарка. 

Я  пошел  к  себе  по  трущобным  закоулкам,  пробуждавшимся  в 

предрассветном  сумраке  и  бормочущим  что-то  со  сна.  Фигуры, 

завернутые в цветные шали, возникали в полутьме и исчезали за углом. 

Тут и там клубились облачка дыма, и аромат поджаривавшихся лепешек 

и  завариваемого  чая  смешивался  с  запахами  смазанных  кокосовым 

маслом  волос,  сандалового  мыла  и  пропитанного  камфарным  маслом 

белья. Сонные лица улыбались мне, люди приветствовали меня на шести 

разных языках и благословляли от имени шести разных богов. Я вошел в 

свою  хижину  и  любовно  воззрился  на  ее  уютную  невзрачность. 

Возвращаться домой всегда приятно. 

Я  прибрал  в  хижине  и  присоеднился  к  процессии  мужчин, 

направлявшихся на бетонный мол. Вернувшись, я обнаружил, что соседи 

принесли  два  ведра  горячей  воды,  чтобы  я  мог  принять  ванну.  У  меня 

редко  хватало  терпения  заняться  нудной  и  длительной  процедурой 

последовательного 

нагревания 

нескольких 

кастрюль 

воды 

на 

керосиновой плитке, и я предпочитал мыться холодной водой, что было 

не так роскошно, но зато просто. Зная это, соседи иногда нагревали воду 

для  меня.  Это  была  не  пустяшная  услуга.  Вода  была  одной  из  самых 

больших  ценностей  в  трущобах;  ее  приходилось  носить  из  общей 

цистерны,  находившейся  на  территории  легального  поселка,  метрах  в 

трехстах от колючей проволоки. Кран открывали всего два раза в день, 

и  около  него  выстраивалась  очередь  в  сотни  людей,  так  что  каждое 

ведро  доставалось  с  боем.  Принесенную  воду  надо  было  нагревать  в 

небольших  кастрюльках  на  керосиновой  плитке,  затрачивая  совсем  не 

дешевое топливо. Делая это для меня, люди не ожидали взамен ничего, 

даже  слова  «спасибо».  Возможно,  эту  горячую  воду  принесли  родные 

Амира в благодарность за зашитую мной руку. А может быть, ее доставил 

кто-то  из  моих  ближайших  соседей  или  из  тех  шести,  что  столпились 

вокруг моей лачуги, наблюдая, как я принимаю ванну. Мне еженедельно 

оказывали те или иные скромные анонимные услуги. 

Подобная  бескорыстная  помощь  в  немалой  мере  служила  основой 

существования  трущоб;  обыденная  и  порой  незначительная,  она 

способствовала  их  выживанию.  Когда  соседские  дети  плакали,  мы 

успокаивали  их,  как  своих  собственных;  мы  поправляли  покосившуюся 

доску  на  крыше,  проходя  мимо,  или  затягивали  ослабнувший  узел 

веревки,  которая  скрепляла  строение.  Мы  помогали  друг  другу,  не 

ожидая,  когда  об  этом  попросят,  как  будто  были  членами  одного 

племени  или  большой  семьи,  живущей  во  дворце  из  нескольких  тысяч 

комнат-лачуг. 

Казим  Али  Хусейн  пригласил  меня  позавтракать  с  ним.  Мы  пили 

сладкий  чай  с  гвоздикой  и  ели  роти  с  топленым  маслом  и  сахаром, 

свернутые  наподобие  вафель.  Прокаженные  Ранджита  привезли 

накануне  очередную  партию  медикаментов,  а  поскольку  я  весь  день 

отсутствовал,  они  оставили  их  у  Казима  Али.  Мы  вместе  разобрали 

доставленное. Казим не знал английского  и просил меня объяснить  ему 

назначение различных капсул, таблеток и мазей. С нами сидел один из 

его  сыновей,  Айюб,  который  на  крошечных  листочках  бумаги  писал  на 

урду  название  и  назначение  каждого  лекарства,  а  затем  прикреплял 

листочки скотчем к соответствующему пузырьку или коробочке. Я тогда 

еще  не  знал  о  решении  Казима  Али  сделать  Айюба  моим  помощником: 

мальчик  должен  был  изучить  как  можно  лучше  лекарства  и  способы  их 

употребления,  чтобы  заменить  меня,  когда  я  покину  трущобы, —  а  это, 

как был уверен Казим Али, рано или поздно произойдет. 

Было  уже  одиннадцать,  когда  я  добрался  до  дома  Карлы  около 

Колабского рынка. На мой стук никто не открыл, и соседи сказали мне, 

что  Карла  ушла  час  тому  назад,  а  когда  вернется — неизвестно.  Я  был 

раздосадован.  Мне  хотелось  поскорее  снять  принадлежащий  ей 

парадный костюм, в котором я чувствовал себя неуютно, и влезть в свои 

старые джинсы. Я не преувеличивал, говоря ей, что у меня только одна 

футболка,  одна  пара  джинсов  и  ботинок.  В  данный  момент  у  меня  в 

хижине висели только две набедренные повязки, — я надевал их, когда 

спал,  мылся  или  стирал  джинсы.  Я  мог  бы  купить  одежду  в  нашем 

«Ателье  мод» — футболка,  джинсы  и  спортивные  туфли  обошлись  бы 

мне там максимум в пять долларов — но я хотел свою одежду, к которой 

привык. Я нацарапал жалобу на листке бумаги и оставил ее Карле, а сам 

отправился на встречу с Кадербхаем. 

Особняк на Мохаммед-Али-роуд казался пустым. Все шесть створок 

парадных  дверей  были  раскрыты,  открывая  взгляду  просторный 

мраморный вестибюль. Тысячи людей проходили мимо ежечасно, но дом 

был  слишком  хорошо  известен,  и  они  старались  не  проявлять 

откровенного  любопытства  ни  к  нему,  ни  к  молодому  человеку, 

стучавшему  по  одной  из  зеленых  створок,  чтобы  сообщить  о  своем 

приходе.  На  стук  вышел  хмурый  Назир  и  с  оттенком  враждебности  в 

голосе  велел  мне  сменить  мою  обувь  на  домашние  шлепанцы.  После 

этого  он  повел  меня  по  длинному  коридору  с  высоким  потолком  в 

направлении,  противоположном  тому,  в  каком  я  шел  накануне  на 

философский диспут. Миновав несколько закрытых дверей и сделав два 

поворота, мы вышли во внутренний дворик. 

В  середине  его  сквозь  большое  овальное  отверстие  было  видно 

голубое  небо.  Дворик  был  вымощен  крупными  квадратными  плитами 

махараштрийского мрамора и окружен колоннадой. В нем был разбит сад 

с  пятью  высокими  стройными  пальмами,  цветущими  кустарниками  и 

другими  растениями,  а  также  фонтаном,  чей  плеск  было  слышно  вчера 

из  помещения,  где  мы  философствовали.  Это  было  круглое  мраморное 

сооружение в метр высотой и около четырех метров в диаметре, в центре 

его  возвышалась  большая  необработанная  каменная  глыба.  Вода  била, 

казалось,  из  самой  сердцевины  камня.  Поднимаясь  на  небольшую 

высоту,  струи  изгибались,  воспроизводя  форму  лилии,  и,  мягко  опадая 

на  гладкую  поверхность  камня,  стекали  в  басейн.  Рядом  с  фонтаном  в 

роскошном  плетеном  кресле  читал  книгу  Кадербхай.  При  моем 

появлении он отложил ее на стеклянную крышку небольшого столика. 

— Салям алейкум, мистер Лин, — улыбнулся он. — Мир вам. 

— Ва  алейкум  салям.  Ап  кайсе  хайн? —  (И  вам  мир.  Как  себя 

чувствуете, сэр?) 

— Спасибо,  хорошо.  Под  полуденным  солнцем  по  городу  бегают 

разве  что  бешеные  собаки  и  англичане,  я  же  предпочитаю  прохладу 

своего скромного садика. 

— Не такого уж и скромного, Кадербхай. 

— Вы считаете, что он слишком нескромный? 

— Нет-нет, —  возразил  я  поспешно,  потому  что  именно  так  и 

думал;  я  невольно  вспомнил,  что  это  ему  принадлежат  наши  трущобы, 

где  двадцать  пять  тысяч  человек  толкутся  на  голой  пыльной  земле, 

лишенной  после  восьмимесячной  засухи  даже  намека  на  зелень,  а 

скудные запасы воды хранятся почти все время под замком. — Это самое 

красивое  место  в  Бомбее  из  всех,  что  я  видел.  Находясь  на  улице, 

трудно представить, что здесь такая красота. 

Он  молча  разглядывал  меня  несколько  секунд,  словно  оценивая 

ширину и глубину моего вранья, затем указал мне на маленький табурет 

— единственное имевшееся здесь сиденье, помимо его кресла. 

— Садитесь, пожалуйста, мистер Лин. Вы завтракали? 

— Да, благодарю вас. 

— Позвольте  предложить  вам  хотя  бы  чая.  Назир!  Идхар-ао!

7

[78]

 — 

крикнул он, вспугнув пару голубей, клевавших крошки у его ног. Птицы 

устремились к вошедшему Назиру.  Они, похоже, не  боялись  его и  даже 

узнавали;  следуя  за  ним,  как  прирученные  зверята,  они  снова 

опустились на пол. 

— Чай боно

7

[79]

, Назир, — скомандовал Кадербхай. 

Он  обращался  к  водителю  повелительно,  но  не  грубо,  и  я 

догадывался, что только такой тон устраивал Назира и признавался им. 

Суровый афганец молча удалился, голуби запрыгали вслед за ним прямо 

в дом. 

— Кадербхай,  я  хочу  сказать  одну  вещь,  прежде  чем  мы…  будем 

говорить о чем-либо еще, — произнес я спокойно. — О Сапне. 

При этих словах он резко поднял голову. 

— Я слушаю. 

— Сегодня  ночью  я  много  думал  об  этом  и  о  том,  как  вы  вчера 

попросили  меня…  помочь  вам,  и  у  меня  в  связи  с  этим  возникает 

небольшое затруднение. 

Он  улыбнулся  и  насмешливо  приподнял  одну  бровь,  но  ничего  не 

сказал, так что мне оставалось только продолжить. 

— Возможно,  я  не  очень  хорошо  изъясняюсь,  но  я  испытываю 

некоторую  неловкость.  Что  бы  этот  тип  ни  натворил,  я  не  хочу 

оказаться…  ну,  кем-то  вроде  копа.  Я  не  считаю  для  себя  возможным 

сотрудничать  с  полицией,  даже  косвенно.  У  нас  дома  «помогать 

полиции»  означает  «доносить  на  ближнего».  Я,  конечно,  прошу 

прощения.  Я  понимаю,  что  этот  Сапна  убивает  людей.  Если  вы 

собираетесь  остановить  его,  то  я  готов  помочь,  как  могу.  Но  вам,  а  не 

копам.  С  ними  я  не  хочу  иметь  ничего  общего.  Если  же  вы  выступите 

против  этой  банды,  кто  бы  они  ни  были,  действуя  независимо  от 

полиции,  то  я  буду  рад  участвовать  в  этом,  можете  на  меня 

рассчитывать. 

— Это все, что вы хотели сказать? 

— Да… пожалуй. 

— Очень  хорошо,  мистер  Лин. —  Он  изучал  меня  с  каменным 

лицом,  но  в  глазах  его  плясали  не  вполне  понятные  мне  веселые 

искорки. —  Думаю,  что  могу  успокоить  вас  на  этот  счет.  Я  довольно 

часто  оказываю  полицейским,  так  сказать,  финансовую  помощь,  но 

никогда не сотрудничаю с ними. Что же касается Сапны, то этот вопрос 

для  меня  сугубо  личный,  и  если  вы  узнаете  что-либо  об  этой  одиозной 

фигуре, то прошу вас не сообщать об этом никому, кроме меня, — ни тем 

господам,  с  которыми  вы  встречались  здесь  вчера,  ни  кому-либо 

другому. Договорились? 

— Да, конечно. 

— Больше вы ничего не хотите добавить? 

— Да нет… 

— Замечательно. Тогда к делу. У меня сегодня очень мало времени, 

так  что  перейду  прямо  к  сути.  Услуга,  о  которой  я  хочу  вас  попросить, 

заключается в том, чтобы научить одного маленького мальчика по имени 

Тарик  английскому  языку.  Я  не  говорю,  конечно,  о  владении  языком  в 

совершенстве, просто хочется, чтобы он повысил свои знания и обладал 

некоторыми  преимуществами,  когда  будет  поступать  в  какое-либо 

учебное заведение. 

— Я  буду  рад  помочь, —  ответил  я  удивленно,  но  не 

обескураженно.  Я  чувствовал,  что  способен  обучить  мальчика  основам 

языка,  на  котором  писал  каждый  день. —  Не  знаю  только,  насколько 

хорошим  учителем  я  буду.  Наверняка,  нашлось  бы  немало  более 

компетентных  преподавателей,  но  я  с  удовольствием  попробую  свои 

силы в этом. Вы хотите, чтобы я приходил сюда учить его? 

Он  посмотрел  на  меня  с  благожелательной,  чуть  ли  не  ласковой 

снисходительностью. 

— Разумеется,  он  будет  жить  у  вас.  Я  хочу,  чтобы  он  непрерывно 

был  в  контакте  с  вами  в  течение  десяти-двенадцати  недель,  чтобы  он 

жил у вас, ел с вами, спал в вашем доме и сопровождал вас повсюду. Я 

хочу, чтобы он не просто заучил английские фразы, а усвоил английский 

образ мыслей, постоянно находясь в вашем обществе. 

— Но… но я ведь не англичанин, — пробормотал я ошарашенно. 

— Это  неважно.  В  вас  достаточно  много  английского.  Вы 

иностранец, и я хочу, чтобы он понял, как живет иностранец. 

Голова  моя  шла  кругом,  мысли  прыгали  и  порхали,  как  голуби, 

которых  он  спугнул  своим  голосом.  Я  искал  предлог,  чтобы  отказаться. 

То, чего он хотел, было немыслимо. 

— Но  вы  же  знаете,  что  я  живу  в  трущобах,  в  совершенно 

неподходящих  условиях.  Хижина  у  меня  очень  маленькая,  в  ней 

практически ничего нет. Он там будет очень стеснен. Там грязно, вокруг 

полно народа… И где он будет спать? 

— Я  имею  представление  о  ваших  жизненных  условиях,  мистер 

Лин, —  ответил  он  довольно  резко. —  Я  хочу  именно  этого — чтобы  он 

увидел,  как  живут  в  трущобах.  Скажите  честно,  разве  вам  не  кажется, 

что мальчик усвоит очень хороший урок, живя в джхопадпатти? Разве не 

будет ему полезно пообщаться с самыми бедными людьми в городе? 

Разумеется,  в  этом  я  был  с  ним  согласен.  На  мой  взгляд,  любому 

ребенку,  и  прежде  всего  из  богатой  семьи,  было  бы  очень  полезно 

познать жизнь в трущобах. 

— Да,  вы,  конечно,  правы.  Я  думаю,  очень  важно  увидеть 

собственными глазами, как люди живут там. Но, понимаете, для меня это 

очень большая ответственность. Я не так уж хорошо слежу за собой и не 

уверен, что смогу как следует присматривать за мальчиком. 

Назир принес чай и приготовленный им чиллум. 

— Вот и наш чай. Давайте сначала покурим, если не возражаете. 

Мы  закурили  чиллум.  Назир,  присев  на  корточки,  курил  вместе  с 

нами.  Когда  Кадербхай  запыхтел  глиняной  трубкой,  Назир  выдал  мне 

целую  серию  кивков,  ужимок  и  подмигиваний,  которые,  по-видимому, 

означали: «Смотри,  как  курит  хозяин,  как  он  великолепен,  какой  он 

большой человек, — мы с тобой никогда такими не станем, и нам очень 

повезло, что мы присутствуем здесь». 

Назир  был  на  голову  ниже  меня,  но,  по-видимому,  на  несколько 

килограммов тяжелее. Шея у него была поистине бычья, и казалось, что 

его мощные плечи поднимаются до самых ушей. Могучие руки распирали 

рукава свободной рубашки и по толщине почти не уступали бедрам. На 

широком  вечно  нахмуренном  лице  отчетливо  проглядывали  три 

изогнутые  линии,  похожие  на  сержантские  лычки.  Первая  из  них 

состояла из бровей, сходившихся на переносице, и спускавшейся между 

ними до уровня глаз своенравной угрюмой складки. Вторая начиналась в 

углублениях  у  крыльев  носа  и  охватывала  дугой  всю  нижнюю  челюсть. 

Третья,  безнадежная  и  упрямая,  была  образована  ртом,  напоминавшим 

перевернутую подкову, знак невезения, прибитый судьбой у порога его 

жизни. 

Через  его  смуглый  лоб  тянулась  темно-красная  борозда  большого 

шрама.  Темные  глаза  метались  в  глубоких  впадинах,  словно  ища 

спасения.  Уши  выглядели  так,  будто  их  основательно  пожевал  какой-то 

зверь. Но самым примечательным был его нос, инструмент чрезвычайно 

большой  и  свисавший  так  величественно,  словно  имел  какое-то  более 

высокое  предназначение,  нежели  вдыхание  воздуха  и  запахов.  В  тот 

первый  период  нашего  знакомства  внешность  Назира  представлялась 

мне  уродливой — не  столько  из-за  каких-то  неправильностей  в  лице, 

сколько  из-за  его  мрачного  выражения.  Мне  казалось,  я  никогда  не 

видел  физиономии,  столь  категорически  отвергавшей  даже  намек  на 

улыбку. 

Мне  уже  в  третий  раз  передали  чиллум.  Дым  был  горячим,  с 

неприятным  привкусом.  Затянувшись,  я  сказал,  что  табак  кончился. 

Назир  выхватил  чиллум  у  меня  из  рук  и  стал  настойчиво  пыхтеть  им, 

выпустив  облачко  грязно-коричневого  дыма.  Затем  он  постучал 

черенком  по  ладони,  вытряхнув  на  нее  остатки  белого  пепла,  и 

демонстративно  сдул  его  на  пол  около  моих  ног.  После  этого  он 

угрожающе прокашлялся и покинул нас. 

— Похоже, я не очень-то нравлюсь Назиру, — заметил я. 

Кадербхай  неожиданно  расхохотался — звонко,  по-юношески.  Это 

был  подкупающий  смех  и  настолько  заразительный,  что  мне  тоже 

хотелось рассмеяться, хоть я и не видел особых причин для этого. 

— А вам нравится Назир? — спросил он. 

— Да  нет,  в  общем-то, —  ответил  я,  и  мы  оба  засмеялись  еще 

веселее. 

— Вы  не  хотите  учить  Тарика  английскому,  потому  что  боитесь 

ответственности, — сказал Кадербхай, отсмеявшись. 

— Ну…  не  совсем  так.  Хотя  нет,  именно  так.  Дело  в  том… —  я 

умоляюще посмотрел в его золотистые глаза, — дело в том, что я боюсь 

не  справиться.  Это  действительно  слишком  большая  ответственность.  Я 

не смогу. 

Он улыбнулся и коснулся моей руки. 

— Я понимаю. Вы беспокоитесь. Это естественно. Вы боитесь, что с 

Тариком  может  что-нибудь  случиться.  И  еще  вы  боитесь  потерять  свою 

свободу,  возможность  ходить,  куда  хотите,  и  делать,  что  хотите.  Это 

тоже естественно. 

— Да, — пробормотал я с облегчением. 

Он понимал, что я чувствую, видел, что я не смогу выполнить его 

просьбу, и не хотел настаивать. Сидя рядом с ним на низком табурете и 

глядя  на  него  снизу  вверх,  я  испытывал  некоторую  скованность.  И 

одновременно  меня  охватило  исключительно  теплое  чувство  к  нему, 

порожденное,  казалось,  именно  нашим  неравенством.  Это  была  любовь 

вассала  к  своему  господину,  одно  из  самых  сильных  и  загадочных 

человеческих чувств. 

— Хорошо.  Мое  решение  будет  таким,  Лин.  Вы  возьмете  Тарика  с 

собой  на  два  дня.  Если  через  сорок  восемь  часов  вы  решите,  что  не  в 

состоянии  жить  с  ним,  то  приведете  его  обратно,  и  я  больше  не  буду 

поднимать этот вопрос. Но я уверен, что мой племянник не доставит вам 

хлопот. Он очень хороший мальчик. 

— Ваш… племянник? 

— Да,  четвертый  сын  моей  младшей  сестры  Фаришты.  Ему 

одиннадцать лет. Он немножко знает английский и свободно говорит на 

хинди,  пушту,  урду  и  маратхи.  Он  низковат  для  своего  возраста,  но 

здоров и крепок. 

— Но ваш племянник… — начал я, но Кадербхай прервал меня: 

— Если  вы  решите,  что  сможете  выполнить  мою  просьбу,  то  мой 

друг  Казим  Али  Хусейн,  которого  вы  хорошо  знаете,  окажет  вам 

всяческую  помощь.  Он  распорядится,  чтобы  несколько  семейств  в 

джхопадпатти,  включая  его  собственную,  взяли  часть  забот  о  мальчике 

на себя и предоставили ему в случае необходимости место, где он мог бы 

спать,  помимо  вашей  хижины.  Помощников  у  вас  будет  достаточно.  Я 

хочу, чтобы Тарик познакомился с тяжелой жизнью бедняков, но больше 

всего хочу, чтобы у него был учитель-англичанин. Для меня это значит 

очень много. В детстве я… 

Он  замолчал,  глядя  на  каменную  глыбу  в  фонтане.  В  глазах  его 

мелькали  отблески  жидкости,  струящейся  по  камню.  Затем  в  них 

появилось  сумрачное  выражение,  как  тень  от  тучи,  наплывающая  на 

пологие холмы в солнечный день. 

— Итак,  сорок  восемь  часов, —  вздохнул  он,  возвращаясь  к 

действительности. Если вы после этого приведете мальчика обратно, мое 

мнение о вас не изменится к худшему. А сейчас вам пора познакомиться 

с ним. 

Кадербхай указал рукой на аркаду за моей спиной и, обернувшись, 

я  увидел,  что  мальчик  уже  стоит  там.  Он  и  вправду  был  очень 

низеньким.  Кадербхай  сказал,  что  ему  одиннадцать  лет,  но  на  вид  ему 

можно  было  дать  не  больше  восьми.  На  нем  была  чистая  выглаженная 

курта-пайджама  и  кожаные  сандалии,  в  руках  он  держал  миткалевый 

узелок.  Он  глядел  на  меня  с  таким  несчастным  и  недоверчивым 

выражением,  что  казалось,  вот-вот  расплачется.  Кадербхай  подозвал 

мальчика,  и  он  приблизился,  обойдя  меня  по  дуге  и  встав  с  другой 

стороны дядиного кресла. Чем ближе он подходил, тем несчастнее был у 

него  вид.  Кхадербхай  сказал  ему  что-то  быстро  и  строго  на  урду, 

указывая на меня рукой. Тарик подошел ко мне и протянул руку. 

— Здравствуйте  очень  хорошо, —  произнес  он,  сделав  большие 

глаза, в которых были страх и отчаяние. 

Его  маленькая  ручка  утонула  в  моей  ладони.  Нет  ничего,  что 

ощущалось  бы  более  уместным  в  твоей  руке,  придавало  бы  столько 

уверенности  и  пробуждало  бы  такое  сильное  инстинктивное  желание 

оказать покровительство и защитить, как рука ребенка. 

— Здравствуй, Тарик, — ответил я, невольно улыбнувшись. 

В  глазах  его  мелькнула  было  улыбка,  полная  надежды,  но 

сомнение тут же притушило ее. Он посмотрел на своего дядю жалобно и 

совершенно  безнадежно,  так  широко  растянув  сжатые  губы,  что  даже 

крылья носа у него побелели. 

Кадербхай ответил ему твердым ободряющим взглядом, затем встал 

и опять окликнул Назира. 

— Прошу  простить  меня,  мистер  Лин.  Меня  зовут  срочные  дела. 

Итак,  жду  вас  через  два  дня,  если  вы  будете  неудовлетворены,  на? 

Назир проводит вас. 

Он  повернулся,  не  поглядев  на  мальчика,  и  удалился  под  арку. 

Тарик  и  я  смотрели  ему  вслед  и  оба  чувствовали  себя  покинутыми  и 

преданными.  Назир  проводил  нас  до  дверей.  Пока  я  переобувался,  он 

встал на колени перед мальчиком и прижал его к груди с удивительной и 

порывистой  нежностью.  Тарик  прильнул  к  Назиру,  схватившись  за  его 

волосы, и тому пришлось с некоторым усилием оторвать ребенка от себя. 

Когда  мы  выходили  на  улицу,  Назир  кинул  на  меня  красноречивый 

взгляд,  в  котором  читалось  недвусмысленное  предупреждение: «Если 

что-нибудь случится с мальчиком, ты ответишь за это», — и отвернулся. 

Минуту  спустя  мы  уже  были  на  улице  возле  мечети  Набила, 

растерянно  держась  за  руки,  подавленные  силой  личности,  толкнувшей 

нас  друг  к  другу  против  нашей  воли.  Тарику  ничего  не  оставалось,  как 

повиноваться,  но  в  моей  неспособности  возразить  Кадербхаю 

проявилось  несомненное  малодушие.  Я  сознавал,  что  капитулировал 

слишком  легко.  Недовольство  собой  быстро  переросло  в  фарисейство. 

«Как  мог  он  так  поступить  с  ребенком? —  спрашивал  я  себя. —  Отдать 

собственного племянника чужому человеку! Неужели он не видел, как не 

хочет  этого  мальчик?  Это  бессердечное  пренебрежение  правами  и 

чувствами ребенка. Только тот, для кого все остальные — игрушки в его 

руках, мог отдать ребенка человеку… вроде меня». 

Негодуя на свое слабоволие — «Почему я позволил ему принудить 

меня  к  этому?» — и  кипя  от  эгоистической  злобы,  я  тащил  Тарика  за 

собой, быстро шагая по запруженной народом улице. В тот момент, когда 

мы проходили мимо мечети, муэдзин стал созывать с минарета народ на 

молитву: 

Скачать 8,22 Mb.

Поделитесь с Вашими друзьями: