Грегори Дэвид Робертс шантарам

разбросанными  по  заливу  рыбачьими  лодками,  ловившими  рыбу  в 

мутных прибрежных водах. 

Дальше от берега, за трущобами, высились многоквартирные дома, 

в  которых  жили  достаточно  богатые  люди.  С  моего  наблюдательного 

пункта  были  видны  роскошные  сады  с  пальмами  и  вьющимися 

растениями  на  крышах  домов,  а  на  других  крышах — миниатюрные 

хижины,  принадлежащие  прислуге  богатых  жильцов.  На  стенах  домов, 

даже самых новых, разрослись грибки и плесень. Мне в последнее время 

стали казаться привлекательными распад и увядание, затронувшие даже 

самые  величественные  сооружения  Бомбея,  та  печать  упадка,  какой 

было отмечено всякое блестящее начинание в этом городе. 

— Да,  вид  красивый, —  тихо  произнесла  подошедшая  ко  мне 

Карла. 

— Иногда я прихожу сюда по ночам, когда все спят, а мне хочется 

побыть  одному, —  ответил  я  ей  так  же  тихо. —  Это  одно  из  моих 

любимых мест. 

Мы  помолчали,  наблюдая  за  воронами,  кружившими  над 

трущобами. 

— А ты где любишь бывать в одиночестве? 

— Я  не  люблю  одиночества, —  ответила  она  ровным  тоном  и, 

обернувшись ко мне, увидела выражение моего лица. — А в чем дело? 

— Да…  просто  я  удивлен.  Я  всегда  думал,  что  тебе  должно  быть 

хорошо одной. Ты представлялась мне не то что нелюдимой, но немного 

в стороне от других, выше окружающего. 

— Выстрел  мимо  цели, —  улыбнулась  она. —  Скорее  я  ниже 

окружающего, а не выше. 

— Вау, это уже второй раз! 

— Что второй раз? 

— Ты  уже  вторично  так  улыбаешься  сегодня.  Только  что  ты 

улыбалась, разговаривая с девушками, и я подумал, что впервые вижу у 

тебя такую широкую улыбку. 

— Я часто улыбаюсь, — возразила она. 

— Да,  но  не  так.  Не  подумай,  что  я  упрекаю  тебя.  Мне  это 

нравится.  Человек  может  быть  очень  привлекательным,  когда  не 

улыбается. Во всяком случае, если он откровенно хмурится, то это лучше 

фальшивой  улыбки.  У  тебя,  на  мой  взгляд,  при  этом  очень  искренний 

вид, такое впечатление, что ты в ладу с миром. Ну, словом, тебе это как-

то  идет.  А  точнее,  я  думал,  что  идет,  пока  не  увидел  твою  улыбку 

сегодня. 

— Я  часто  улыбаюсь, —  повторила  Карла,  нахмурившись,  в  то 

время как сквозь ее плотно сжатые губы пробивалась улыбка. 

Мы  опять  замолчали,  глядя  друг  на  друга.  Глаза  ее  были,  как 

зеленая  вода  у  морского  рифа,  в  них  плясали  солнечные  зайчики,  а 

смотрела  она  с  такой  сосредоточенностью,  какая  говорит  обычно  об 

испытываемом  страдании  или  напряженной  работе  ума,  или  о  том  и 

другом одновременно. Свежий ветер шевелил ее рассыпанные по плечам 

волосы — такие  же  черные  с  коричневым  отливом,  что  и  ее  брови  с 

длинными  ресницами.  Ненакрашенные  губы  были  нежного  розового 

цвета,  и  когда  они  приоткрывались,  между  ровными  белыми  зубами 

виднелся  кончик  языка.  Сложив  руки  на  груди,  она  прислонилась  к 

боковой  стенке  будущего  окна.  Порывы  ветра  трепали  шелк  ее  платья, 

то обрисовывая, то пряча ее фигуру в складках. 

— А над чем вы с женщинами так весело смеялись? 

Она  приподняла  одну  бровь  со  знакомой  сардонической 

полуулыбкой. 

— Это что, для поддержания разговора? 

— Возможно, — рассмеялся я. — Я почему-то сегодня нервничаю в 

твоем присутствии. Прошу прощения. 

— Не за что. Это скорее даже комплимент — нам обоим. Но если ты 

действительно  хочешь  знать,  по  какому  поводу  мы  смеялись,  то  могу 

сказать: в основном по поводу тебя. 

— Меня? 

— Да. Они рассказали мне, как ты обнимался с медведем. 

— Ах, вот что! Да, это, наверно, было и впрямь смешно. 

— Одна  из  женщин  изобразила,  какое  у  тебя  было  выражение 

перед  тем,  как  ты  обнял  его.  Но  особенно  веселились  они,  пытаясь 

отгадать,  почему  ты  это  сделал.  Все  по  очереди  высказывали  свое 

мнение. Радха — она, кажется, твоя соседка?.. 

— Да, она мать Сатиша. 

— Так вот, Радха предположила, что тебе было жалко медведя. Это 

всех страшно насмешило. 

— Представляю, — сухо бросил я. — А что предположила ты? 

— Я  сказала — возможно,  ты  сделал  это  потому,  что  тебе  все 

интересно и ты все хочешь испытать на себе. 

— Вот  забавно!  Одна  моя  знакомая  говорила  мне  когда-то  то  же 

самое — что  я  нравлюсь  ей  потому,  что  всем  интересуюсь.  Позже  она 

призналась мне, что по той же причине она меня и бросила. 

На  самом  деле  та  знакомая  сказала,  что  я  всем  интересуюсь,  но 

ничем не увлекаюсь всерьез. Я до сих пор вспоминал это, до сих пор это 

причиняло мне боль и до сих пор было правдой. 

— Ты  не…  интересуешься  мной  настолько,  чтобы  помочь  мне  в 

одном  деле? —  спросила  Карла  совсем  другим  тоном,  очень  серьезно  и 

взвешенно. 

«Так вот почему она пришла ко мне, — подумал я. — Ей нужно от 

меня  что-то».  Моя  уязвленная  гордость  зашипела  и  выгнула  спину 

озлобленной  кошкой.  Она  не  соскучилась  по  мне — я  просто 

понадобился  ей.  Но  она  пришла  ко  мне  и  хотела  попросить  о  чем-то 

меня,  а  не  кого-нибудь  еще.  Это  утешало.  Поглядев  в  ее  серьезные 

зеленые глаза, я понял, что ей нечасто приходится просить о помощи. И 

еще я чувствовал, что в этом деле сошлось очень многое, — может быть, 

слишком многое. 

— Конечно, — ответил я, стараясь не слишком затягивать паузу. — 

Что за дело? 

Она  проглотила  комок  в  горле  вместе  со  своим  нежеланием 

обращаться  ко  мне  с  просьбой  и  проговорила,  торопливо  выбрасывая 

слова: 

— У меня есть подруга, ее зовут Лиза. Она оказалась в отчаянном 

положении.  Она  работает  в  одном  месте…  в  публичном  доме,  вместе  с 

другими  девушками-иностранками.  Связалась  с  этим  по  необходимости, 

а  теперь  влезла  в  долги,  очень  большие,  и  хозяйка  этого  заведения  не 

отпускает ее. Я хочу помочь ей выбраться оттуда. 

— У меня есть немного… 

— Проблема не в деньгах. У меня есть деньги. Проблема в том, что 

хозяйка очень ценит Лизу и не отпустит ее, сколько бы мы ни заплатили. 

Я  знаю  эту  мадам  очень  хорошо.  Это  стало  для  нее  делом  принципа,  а 

деньги не играют роли. Она возненавидела Лизу за то, что та красивая, 

живая  девушка  и  умеет  постоять  за  себя.  Она  хочет  погубить  ее, 

доконать мало-помалу. Она ее ни за что не отпустит. 

— Ты хочешь увезти ее силой? 

— Не совсем. 

— Я  знаю  ребят,  которые  не  бояться  пустить  в  ход  кулаки, — 

сказал  я,  имея  в  виду  Абдуллу  Тахери  и  его  дружков. —  Они  могли  бы 

помочь. 

— Нет, у меня тоже есть друзья, которым ничего не стоит вытащить 

Лизу оттуда. Но прислужники мадам обязательно разыщут ее и отомстят. 

Очень  быстро  и  просто — обольют  кислотой,  и  все.  Лиза  будет  не 

первой, кому плеснут в лицо кислоту из-за того, что она не поладила с 

мадам Жу. Этим нельзя рисковать. Надо сделать так, чтобы она оставила 

Лизу в покое навсегда. 

Я  чувствовал,  что  Карла  говорит  мне  не  всю  правду,  что  за  этим 

кроется что-то еще. 

— Ты сказала, мадам Жу? 

— Да. Ты слышал о ней? 

— Кое-что, — кивнул я. — И не знаю, чему из этого можно верить. 

Послушать, так там творится что-то невероятное, сплошная грязь… 

— Ну, насчет невероятного я не знаю… Но грязи там выше головы, 

можешь мне поверить. 

Не могу сказать, чтобы это меня успокоило. 

— А  почему  она  не  может  просто  убежать?  Сесть  на  самолет,  и — 

поминай, как звали. Откуда она приехала? 

— Из Америки. Понимаешь, если бы я могла уговорить ее уехать в 

Америку,  никаких  проблем  не  было  бы.  Но  она  не  хочет  уезжать.  Лиза 

ни  за  что  и  никогда  не  покинет  Бомбей.  Она  пристрастилась  к 

наркотикам.  Но  основная  причина  не  в  этом — причина  в  ее  прошлом, 

из-за которого она не может вернуться. Я пыталась уговорить ее, но без 

толку.  Она  не  поедет — и  все  тут.  И  знаешь,  я  ее  отчасти  понимаю.  У 

меня  тоже  остались  в  прошлом  вещи,  с  которыми  я  не  хотела  бы 

сталкиваться снова, к которым я ни за что не вернусь. 

— У тебя есть план, как вытащить ее оттуда? 

— Да.  Я  хочу,  чтобы  ты  притворился  сотрудником  американского 

посольства.  Я  уже  продумала  все  детали.  Тебе  почти  ничего  не  надо 

будет делать. Говорить буду я. Мы скажем ей, что отец Лизы — большая 

шишка  в  Штатах  и  имеет  связи  в  правительстве,  а  тебе  поручили  взять 

ее из этого заведения и присматривать за ней. Я передам это мадам Жу 

еще до того, как ты появишься у нее. 

— Все  это  выглядит  довольно  сомнительно.  Думаешь,  план 

сработает? 

Прежде чем ответить, она вытащила из кармана несколько сигарет 

«биди»,  подожгла  две  из  них  с  одного  конца  с  помощью  зажигалки  и 

дала мне одну, а сама глубоко затянулась другой. 

— Думаю,  да.  Ничего  лучше  мне  не  пришло  в  голову.  Я  обсудила 

этот  план  с  Лизой,  и  ей  тоже  кажется,  что  он  удастся.  Если  мадам  Жу 

получит  свои  деньги,  а  главное,  поверит,  что  ты  из  посольства  и  у  нее 

будут неприятности, если она заупрямится, то я думаю, она оставит Лизу 

в покое. Я понимаю, тут слишком много «если». Многое зависит от тебя. 

— А также от того, легко ли обмануть эту мадам. Думаешь, мне она 

поверит? 

— Надо  действовать  очень  аккуратно.  Она  не  столько  умна, 

сколько хитра, но вовсе не дура. 

— И ты считаешь, что у меня это получится? 

— Ты  сможешь  изобразить  американский  акцент? —  спросила  она, 

усмехнувшись. 

— Ну, когда-то я выступал на сцене. В прошлой жизни. 

— Так  это  здорово! —  воскликнула  она,  прикоснувшись  к  моей 

руке. 

Моя  нагретая  солнцем  кожа  почувствовала  прохдаду  ее  длинных 

тонких пальцев. 

— Не 

знаю… — 

пробормотал 

я. — 

Слишком 

большая 

ответственность.  Если наша авантюра сорвется и что-нибудь случится  с 

этой девушкой или с тобой… 

— Это  моя  подруга  и  моя  идея,  так  что  и  ответственность  вся  на 

мне. 

— Я  чувствовал  бы  себя  гораздо  увереннее,  если  бы  можно  было 

просто  вломиться  туда  силой.  В  этой  затее  с  посольством  столько 

подводных камней… 

— Я  не  просила  бы  тебя  помочь,  Лин,  если  бы  не  была  уверена  в 

своем плане и в том, что ты способен его осуществить. 

Она  замолчала,  ожидая  моего  ответа.  Я  с  ним  не  торопился,  хотя 

сразу  знал,  какой  он  будет.  Она,  очевидно,  думала,  что  я  размышляю 

над  ее  планом,  взвешивая  все  «за»  и  «против»,  я  же  на  самом  деле 

пытался  понять,  почему  я  соглашаюсь  на  это.  Ради  нее?  Всерьез  ли  я 

увлечен или просто заинтересован? Почему я обнимался с медведем? 

Я улыбнулся. 

— И когда мы это проделаем? 

Она улыбнулась в ответ. 

— Дня через два. Мне надо подготовить почву. 

Она  отбросила  окурок  и  сделала  шаг  ко  мне.  Я  приготовился  к 

поцелую,  но  в  это  время  вся  толпа  с  встревоженными  криками 

подбежала к окнам, окружив нас. Прабакер был позади меня и просунул 

голову мне под мышку, оказавшись между мной и Карлой. 

— Муниципалитет! — воскликнул он. — Смотрите! 

— Что случилось? — недоумевала Карла. Голос ее потонул в общем 

шуме. 

— Люди,  присланные  муниципалитетом,  собираются  снести  часть 

хижин, —  прокричал  я  ей  в  ухо. —  Они  делают  это  примерно  раз  в 

месяц. Так они пытаются бороться с ростом трущоб. 

Мы  увидели,  как  с  улицы  на  участок  земли  перед  нашими 

трущобами заезжают шесть больших полицейских грузовиков. Кузова их 

были  затянуты  брезентом,  но  мы  знали,  что  под  ним  в  каждой  машине 

скрываются  по  двадцать  или  больше  полицейских.  Вслед  за  шестью 

машинами подъехала грузовая платформа с рабочими и оборудованием, 

которая  остановилась  возле  самых  хижин.  Из  грузовиков  посыпались 

полицейские,  построившись  в  две  шеренги.  Муниципальные  рабочие, 

жившие по большей части также в трущобах, спрыгнули с платформы и 

приступили  к  своему  разрушительному  труду.  У  каждого  из  них  была 

веревка  с  кошкой  на  конце.  Рабочий  забрасывал  кошку  на  крышу 

хижины и, зацепившись крюком за какой-нибудь выступ, тянул веревку 

на  себя,  пока  крыша  не  съезжала  вниз.  Обитатели  хижины  едва 

успевали  схватить  самое  важное:  детей,  деньги,  документы.  Все 

остальное  обрушивалось  и  перемешивалось,  превращаясь  в  хлам: 

керосиновые  плитки  и  кухонная  посуда,  сумки  и  постели,  одежда  и 

детские  игрушки.  Люди  в  панике  разбегались.  Полиция  останавливала 

их и направляла некоторых молодых людей к ожидавшим их грузовикам. 

Стоявшие  рядом  с  нами  наблюдали  за  этой  сценой  в  молчании.  С 

этой высоты нам было хорошо видно все происходящее, но даже самые 

громкие  звуки  не  долетали  до  нас.  Это  бесшумное  методичное 

уничтожение жилищ действовало на всех особенно угнетающе. Внезапно 

в  этой  жуткой  тишине  меня  поразило  стонущее  завывание  ветра,  на 

которое до сих пор я не обращал внимания. И я знал, что на всех этажах 

здания  выше  и  ниже  нас  у  окон  так  же  стоят  люди  в  молчаливом 

созерцании. 

Хотя  рабочие  знали,  что  их  дома  в  легальном  поселке  никто  не 

тронет,  все  работы  на  стройке  прекратились.  Все  понимали,  что  по 

завершении  строительства  наступит  очередь  и  их  жилищ.  Ежемесячный 

ритуал  будет  повторен  в  последний  раз,  и  тогда  уже  все  хижины  до 

единой будут опустошены и сожжены, а их место займет автостоянка для 

лимузинов. 

На  лицах  окружающих  было  сочувствие  и  страх.  В  глазах 

некоторых  людей  читался  также  стыд  за  невольные  мысли,  которые 

возникают у многих из нас в ответ на притеснения со стороны властей: 

«Слава богу… Слава богу, это не моя хижина…» 

— Какая  удача,  Линбаба!  Твоя  хижина  уцелела,  и  моя  тоже! — 

вскричал  Прабакер,  когда  полицейские  и  муниципальные  рабочие 

наконец расселись по своим машинам и уехали. 

Они  пропахали  дорожку  в  сто  метров  длиной  и  десять  шириной  в 

северо-восточном  углу  нелегального  поселка.  Было  снесено  примерно 

шестьдесяь  домов,  больше  двухсот  человек  лишились  крова.  Вся 

операция заняла от силы двадцать минут. 

— Куда же они теперь денутся? — тихо спросила Карла. 

— Завтра  же  возведут  новые  хижины  на  прежнем  месте.  Через 

месяц  муниципалитет  опять  снесет  их  дома — или  такие  же  на  другом 

участке,  и  они  будут  отстраиваться  заново.  Но  все  равно  это  большая 

потеря.  Все  их  вещи  пропали.  Придется  покупать  новые,  а  также 

строительный материал. А человек десять арестовали, и мы не увидим их 

несколько месяцев. 

— Даже  не  знаю,  что  пугает  меня  больше, —  сказала  она. — 

Бесчинство, которое творят с людьми, или то, что они воспринимают это 

как должное. 

Почти все остальные отошли от окна, но мы с Карлой по-прежнему 

стояли,  прижавшись  друг  к  другу,  как  и  тогда,  когда  на  нас  напирала 

толпа. Моя рука лежала у нее на плечах. Далеко внизу люди копошились 

среди  останков  своих  жилищ.  Уже  сооружались  из  брезента  и  пластика 

временные  убежища  для  стариков  и  детей.  Карла  повернула  голову  ко 

мне, и я поцеловал ее. 

Упругая арка ее губ размягчилась при соприкосновении с моими — 

плоть  поддалась  плоти.  И  в  этом  была  такая  печальная  нежность,  что 

секунду  или  две  я  парил  где-то  в  воздухе  на  крыльях  невыразимой 

любви.  Я  представлял  себе  Карлу  опытной,  ожесточенной  и  чуть  ли  не 

холодной  женщиной,  но  в  этом  поцелуе  была  неприкрытая 

беспомощность.  Его  ласковая  мягкость  буквально  потрясла  меня,  и  я 

первый отстранился. 

— Прости… Я не хотел, — пробормотал я. 

— Все  в  порядке, —  улыбнулась  она  и  откинула  голову,  упираясь 

руками  мне  в  грудь. —  Но  боюсь,  что  мы  заставили  ревновать  одну  из 

девушек. 

— Какую из девушек? 

— Ты хочешь сказать, что у тебя здесь нет девушки? 

— Нет, конечно, — нахмурился я. 

— Я же знала, что Дидье нельзя слушать. Это его идея. Он уверен, 

что  у  тебя  здесь  есть  подружка,  и  потому-то  ты  тут  и  живешь.  Он 

говорит,  это  единственная  причина,  по  которой  иностранец  может 

добровольно поселиться в трущобах. 

— Нет у меня никакой подружки, Карла, — ни здесь, ни где-нибудь 

еще. Я тебя люблю. 

— Нет! — выкрикнула она, словно пощечину влепила. 

— Я ничего не могу с этим поделать. Уже давно… 

— Прекрати! —  прервала  она  меня  опять. —  Ты  не  можешь!  Не 

можешь! О, боже, как я ненавижу любовь! 

— Любовь  нельзя  ненавидеть,  Карла, —  увещевал  я  ее  мягко, 

пытаясь ослабить напряжение, в котором она пребывала. 

— Может  быть,  и  нельзя,  но  осточертеть  она  абсолютно  точно 

может.  Любить  кого-нибудь — это  такая  самонадеянность!  Вокруг  и  так 

слишком много любви. Мир переполнен ею. Иногда я думаю, что рай — 

это место, где все счастливы потому, что никто никого не любит. 

Ветер  закинул  волосы  ей  на  лицо,  она  убрала  их  назад  обеими 

руками  и  застыла  в  таком  положении,  растопырив  пальцы  надо  лбом  и 

глядя в землю. 

— Куда,  на  хрен,  подевался  старый  добрый  бессмысленный  секс, 

без  всяких  побочных  эффектов? —  прошелестела  она  плотно  сжатыми 

губами. 

Это был, собственно говоря, не вопрос, но я все равно ответил: 

— Я не исключаю этого — как запасной вариант, так сказать. 

— Послушай,  я  не  хочу  никого  любить, —  не  успокаивалась  она, 

хотя  говорила  уже  мягче.  Глаза  ее  встретились  с  моими. —  И  не  хочу, 

чтобы  кто-нибудь  любил  меня.  Для  меня  эти  романтические  истории 

плохо кончаются. 

— Вряд  ли  найдется  человек,  для  кого  любовь — одно  лишь 

безоблачное счастье. 

— Вот-вот, и я о том же. 

— Но когда это случается, у тебя нет выбора. Не думаю, чтобы кто-

нибудь  влюблялся  по  собственному  желанию.  И  я  не  хочу  принуждать 

тебя к чему-либо. Я просто люблю тебя, и все. Давно уже. И надо было 

наконец  об  этом  сказать.  Это  не  значит,  что  ты  должна  что-нибудь 

делать в связи с этим — да и я тоже. 

— И все равно я… Не знаю. Просто я… Господи! Но ты мне ужасно 

нравишься,  и  я  счастлива  из-за  этого.  Я  буду  по  уши  полна  этим 

чувством к тебе, Лин, если этого достаточно. 

Взгляд  ее  был  честен,  но  я  знал,  что  она  о  многом  умалчивает. 

Взгляд  был  храбр,  и  все  же  она  боялась.  Когда  я  расслабился  и 

улыбнулся ей, она рассмеялась. Я засмеялся тоже. 

— Тебе достаточно этого на данный момент? 

— Да, — соврал я. — Конечно. 

Но,  подобно  людям  в  сотнях  футов  под  нами,  я  уже  собирал 

обломки в своем сердце и возводил новый дом на руинах. 

 

Глава 13  

Хотя лишь немногие могли похвастаться тем, что видели мадам Жу 

собственными  глазами,  именно  она,  уверяла  меня  Карла,  служила 

главной  приманкой  для  всех,  кто  посещал  ее  так  называемый  Дворец. 

Клиентами  ее  были  богатые  люди:  крупные  бизнесмены,  политики, 

гангстеры.  Дворец  предлагал  им  девушек-иностранок — индийские 

девушки  никогда  не  работали  здесь — а  также  разнообразные 

хитроумные  средства  удовлетворения  их  самых  необузданных 

сексуальных 

фантазий. 

Дикие 

и 

невообразимые 

развлечения, 

изобретенные  самой  мадам  Жу,  обсуждались  шепотом  по  всему  городу, 

но благодаря влиятельным покровителям и крупным взяткам Дворец мог 

не бояться ни облав, ни даже сколько-нибудь пристального внимания со 

стороны  полиции.  В  Бомбее  было  немало  надежных  заведений, 

предоставлявших  аналогичные  услуги,  но  ни  одно  из  них  не 

пользовалось  такой  популярностью,  как  Дворец,  потому  что  в  нем 

находилась 

мадам 

Жу. 

Мужчин 

влекли 

сюда 

не 

столько 

профессиональное  мастерство  и  привлекательность  девушек,  сколько 

недоступная тайна — невидимая красота самой мадам. 

Говорили,  что  она  русская,  но  этот  факт,  как  и  все  остальные 

подробности личной жизни мадам Жу, проверить было невозможно. Все 

считали ее русской, потому что это был самый упорный из слухов. Точно 

известно  было  лишь  то,  что  она  появилась  в  Нью-Дели  в  шестидесятые 

годы, которые в этом городе были не менее бурными, чем в большинстве 

западных 

столиц. 

Новая 

половина 

города 

праздновала 

свое 

тридцатилетие,  а  старая — трехсотлетие.  Большинство  источников 

сходились  на  том,  что  мадам  Жу  в  то  время  было  двадцать  девять  лет. 

Сществовала легенда, согласно которой она была любовницей одного из 

офицеров КГБ, решившего использовать ее редкую красоту для вербовки 

крупных  деятелей  Индийского  национального  конгресса.  Партия 

Конгресса  руководила  Индией  в  те  годы  и  не  имела  соперников  ни  в 

одном из избирательных округов. Многие преданные сторонники партии 

—  и  даже  ее  враги — полагали,  что  Конгресс  будет  править  Индией  не 

меньше  сотни  лет.  Поэтому  прибрать  к  рукам  партийных  деятелей 

значило прибрать к рукам Индию. 

В слухах, касавшихся пребывания мадам Жу в Дели, фигурировали 

скандалы,  самоубийства  и  устранение  политических  противников.  По 

словам  Карлы,  ей  приходилось  слышать  уйму  противоречивых  версий 

одного  и  того  же  события  от  разных  людей,  и  в  результате  она  стала 

подозревать,  что  правда,  какой  бы  она  ни  была,  их  не  интересует. 

Мадам Жу превратилась в некий собирательный образ — ее жизнь и ее 

личность  обросли  всевозможными  измышлениями  сплетников  и  их 

собственными  навязчивыми  идеями.  Одни  говорили  о  колоссальном 

состоянии, вложенном в драгоценности, которые она держит в пыльном 

мешке,  другие  авторитетно  заявляли  о  ее  пристрастии  к  наркотикам, 

третьи шушукались о сатанинских обрядах и каннибализме. 

— О  ней  говорят  самые  невероятные  вещи,  и  многие  из  них,  я 

думаю,  просто  выдумки,  но  в  итоге  остается  главное:  она  опасна, — 

поделилась со мной Карла. — Хитра и опасна. 

— Угу. 

— Я  не  шучу.  Ты  не  должен  ее  недооценивать.  Когда  она 

переехала  шесть  лет  назад  из  Дели  в  Бомбей,  за  ней  потянулся  шлейф 

трупов.  В  ее  дворце  в  Дели  были  обнаружены  два  человека  с 

перерезанным  горлом — инспектор  полиции  и  другая  не  менее  важная 

персона. Следствие зашло в тупик, когда один из свидетелей обвинения 

бесследно  исчез,  а  другой  был  найден  повесившимся  на  пороге  своего 

дома. Не прошло и полгода после открытия ее заведения в Бомбее, как 

неподалеку  от  него  произошло  еще  одно  убийство,  и  очень  многие 

связывали 

его 

с 

мадам 

Жу. 

Но 

она 

насобирала 

столько 

компрометирующего материала на самых разных людей — включая тех, 

что  на  самом  верху, —  что  ее  предпочитают  не  трогать.  Она  может 

делать почти все, что ей вздумается, потому что знает: ей все сойдет с 

рук.  Так  что  если  ты  не  хочешь  с  ней  связываться,  то  у  тебя  еще  есть 

время отказаться. 

Мы  сидели  в  одном  из  летающих  по  всему  Бомбею  «шмелей» — 

желтом с черным такси-«фиате» — и пробивались в южном направлении 

сквозь  транспортный  затор  на  Стальном  базаре.  Между  автомобилями  и 

автобусами лавировали сотни деревянных  повозок, в загруженном виде 

превосходящих по своим габаритам любой автомобиль. В каждую из них 

было  впряжено  по  шесть  босоногих  индийцев.  На  центральных  улицах 

Стального  базара  было  сосредоточено  бесчисленное  множество 

маленьких и не очень маленьких магазинов, торговавших разнообразной 

металлической  утварью — от  керосиновых  плиток  до  кухонных 

раковин, —  а  также  всевозможной  продукцией  из  чугуна  и  листового 

металла, необходимой строителям и декораторам. Магазины выставляли 

на  обозрение  множество  отполированных  до  блеска  изделий, 

расположив их так искусно и оригинально, что туристы, как правило, не 

могли  удержаться  от  того,  чтобы  не  запечатлеть  их  на  фотопленке. 

Позади этого гламурного коммерческого фасада прятались закоулки, где 

рабочие  производили  всю  эту  заманчивую  красоту  в  черных  от  копоти 

печах, получая за это не доллары, а центы. 

Окна машины были открыты, но мы не ощущали никакого ветерка, 

медленно  продвигаясь  по  закупоренной  транспортом  и  пышущей  жаром 

городской  артерии.  По  дороге  мы  заехали  к  Карле  домой,  где  я  сменил 

свои  джинсы  и  футболку  на  черные  брюки  строгого  покроя, 

накрахмаленную белую рубашку и выходные туфли. Вдобавок и галстук 

повязал. 

— Больше  всего  в  данный  момент  мне  хочется  скинуть  с  себя  эти 

тряпки, — проворчал я. 

— Они тебе не нравятся? — спросила Карла со зловредным блеском 

в глазах. 

— Ужасное ощущение. Все чешется сверху донизу. 

— Ты привыкнешь к ним. 

— Надеюсь,  мы  не  разобьемся.  Страшно  даже  представить,  как 

будет выглядеть мой труп в этом облачении. 

— Одежда смотрится на тебе очень хорошо. 

— Поскорей бы уж все это кончилось. 

— Сколько капризов из-за  костюма! — промурлыкала  она, изогнув 

губы  в  ухмылке.  Ее  акцент  ужасно  мне  нравился  и  казался  самым 

интересным  в  мире,  он  придавал  каждому  ее  слову  какую-то 

закругленную  звонкость,  от  которой  меня  прямо  в  дрожь  бросало.  Речь 

ее  была  по-итальянски  музыкальной,  пронизанной  американским 

юмором  и  мироощущением,  по  форме  немецкой,  а  по  окраске 

индийской. —  Такая  разборчивость  говорит  о  суетности  и  чрезмерном 

тщеславии, знаешь ли. 

— Я не разборчив, я просто терпеть не могу любые тряпки. 

— Наоборот,  ты  очень  любишь  их,  придаешь  одежде  слишком 

большое значение. 

— Здрассьте!  У  меня  всей  одежды-то — одна  пара  джинсов,  пара 

ботинок, одна рубашка, две футболки и две набедренные повязки. Весь 

мой гардероб умещается на одном гвозде в моей хижине. 

— Вот-вот.  Ты  придаешь  одежде  такое  большое  значение,  что  не 

можешь  носить  ничего,  кроме  нескольких  вещей,  которые  кажутся  тебе 

единственно достойными. 

Я поворочал шеей в тесном неудобном воротнике. 

— Вряд  ли  можно  назвать  эти  вещи  достойными,  Карла.  Кстати, 

почему это у тебя дома столько мужской одежды? Гораздо больше, чем у 

меня. 

— Два последних парня, живших со мной, позабыли в спешке. 

— Так спешили, что даже одежду оставили? 

— Да. 

— Куда же, интересно, они так торопились? 

— Один  из  них  скрывался  от  полиции.  Он  нарушил  столько 

законов, что вряд ли хочет, чтобы я рассказывала об этом. 

— Ты его выгнала? 

— Нет, — ответила она ровным тоном, в котором, однако, сквозило 

такое сожаление, что я не стал больше расспрашивать ее о нем. 

— А другой? — спросил я. 

— Тебе незачем это знать. 

Мне  очень  хотелось  это  знать,  но  она  решительно  отвернулась, 

уставившись в окно, и было ясно, что настаивать бесполезно. Я слышал, 

что Карла жила когда-то с неким Ахмедом, афганцем. Подробностей мне 

не рассказывали, и я решил, что Карла рассталась с ним несколько лет 

назад. Весь последний год, с тех пор, как мы познакомились, она жила 

одна, и только сейчас я понял, что мое впечатление о ней сложилось под 

влиянием  этого  факта.  Вопреки  ее  заявлению,  что  она  не  любит 

одиночества,  я  считал  ее  одной  из  тех  женщин,  кто  никогда  не  живет 

вместе с другими людьми — самое большее, позволяет остаться у нее на 

ночь. 

Я смотрел на ее повернутый ко мне затылок, на кусочек профиля, 

на  едва  заметную  грудь  под  зеленой  шалью  и  на  длинные  тонкие 

пальцы,  молитвенно  сложенные  на  коленях,  и  не  мог  вообразить  ее 

живущей  с  кем-либо.  Завтрак  вдвоем,  голые  спины,  ванно-туалетные 

шумы,  дрязги,  домашние  хлопоты  полусемейной  жизни — все  это  было 

не для нее. Мне легче было представить в такой обстановке ее приятеля 

Ахмеда, которого я в жизни не видел, а она в моем воображении всегда 

была одна и самодостаточна. 

Минут  пять  мы  сидели  в  молчании,  только  счетчик  водителя 

отбивал  свой  ритм.  Оранжевый  флажок  на  приборной  доске  говорил  о 

том,  что  водитель,  подобно  многим  в  Бомбее,  родом  из  Уттар-Прадеш, 

большого  густонаселенного  штата  на  северо-востоке  Индии.  Мы 

медленно ползли в потоке транспорта, что позволяло ему сколько угодно 

разглядывать нас в зеркальце заднего вида. Он был явно заинтригован. 

Карла дала ему указания на беглом хинди, в подробностях объяснив, как 

подъехать  ко  Дворцу.  Мы  были  иностранцами,  но  вели  себя,  как 

местные. Он решил испытать нас. 

— Гребаная толкучка! — пробормотал он на уличном хинди под нос 

себе  самому,  но  глаза  его  при  этом  внимательно  следили  за  нами. —  У 

этого сраного города сегодня настоящий запор! 

— Может,  двадцать  рупий  послужат  хорошим  слабительным? — 

откликнулась Карла на таком же хинди. — У тебя что, почасовая оплата, 

приятель? Ты не можешь двигаться поживее? 

— Слушаюсь,  мисс! —  в  восторге  откликнулся  водитель  по-

английски  и  стал  энергично  протискиваться  сквозь  скопление 

транспорта. 

— Так что же все-таки случилось с ним? — спросил я. 

— С кем? 

— С парнем, с которым ты жила и который не нарушал законов. 

— Он  умер,  если  тебе  так  уж  надо  это  знать, —  процедила  сквозь 

зубы. 

— А… от чего? 

— Говорят, что отравился. 

— Говорят? 

— Да,  говорят, —  вздохнула  она  и  принялась  разглядывать  толпу 

на улице. 

Мы помолчали несколько секунд, на большее меня не хватило. 

— А…  кому  из  них  принадлежал  прикид,  что  на  мне?  Нарушителю 

законов или умершему? 

— Умершему. 

— Ясно… 

— Я купила костюм, чтобы похоронить его в нем. 

— Вот блин! 

— В чем дело? — резко повернулась она ко мне, нахмурившись. 

— Да…  ни  в  чем,  только  не  забудь  потом  дать  мне  адрес  твоей 

химчистки. 

— Я не хоронила приятеля в нем. Он не понадобился. 

— Понятно… 

— Я же сказала, тут нет ничего интересного для тебя. 

— Да-да,  конечно, —  пробормотал  я,  чувствуя  в  глубине  души 

эгоистическое облегчение оттого, что ее бывшего любовника больше не 

существует  и  он  мне  не  помеха.  Я  был  тогда  еще  молод  и  не  понимал, 

что  умершие  любовники  как  раз  и  являются  самыми  опасными 

соперниками. —  Не  хочу  показаться  слишком  капризным,  Карла,  но 

согласись, когда едешь на довольно опасное дело в похоронном одеянии 

умершего человека, то невольно начинаешь мандражировать. 

— Ты слишком суеверен. 

— Да нет. 

— Да да. 

— Я не суеверен! 

— Разумеется,  ты  суеверен! —  сказала  она,  впервые  улыбнувшись 

мне с тех пор, как мы взяли такси. — Все люди суеверны. 

— Не хочу спорить с тобой. Это может принести неудачу. 

— Вот-вот, —  засмеялась  она. —  Не  волнуйся,  все  пройдет,  как 

надо.  Смотри,  вот  твои  визитные  карточки.  Мадам  Жу  коллекционирует 

их  и  обязательно  попросит  карточку  у  тебя.  И  будет  хранить  ее  на  тот 

случай,  если  ты  ей  вдруг  понадобишься.  Но  если  до  этого  дойдет,  то 

выяснится, что ты давно уже вернулся в Америку. 

Карточки  были  изготовлены  из  жемчужно-белой  бумаги  на 

тканевой  основе,  на  них  плавным  курсивом  была  сделана  черная 

выпуклая  надпись.  Она  гласила,  что  Гилберт  Паркер  служит  вторым 

секретарем посольства Соединенных Штатов Америки. 

— Гилберт! — пробурчал я. 

— Да, а что? 

— Мало  того,  что  в  случае  аварии  я  погибну  в  этом  идиотском 

костюме, так люди к тому же будут думать, что меня звали Гилберт! Это 

уж совсем ни в какие ворота не лезет. 

— Что поделать, некоторое время тебе придется побыть Гилбертом. 

Кстати,  в  посольстве  действительно  работает  некий  Гилберт  Паркер,  но 

его  командировка  в  Бомбей  заканчивается  как  раз  сегодня.  Именно 

поэтому  мы  его  и  выбрали.  Так  что  тут  комар  носа  не  подточит.  Но  не 

думаю, что мадам Жу будет проверять твою личность. В крайнем случае 

позвонит  в  посольство  по  телефону,  да  и  то  вряд  ли.  Если  она  захочет 

связаться  с  тобой  впоследствии,  то  сделает  это  через  меня.  В  прошлом 

году у нее были неприятности с британским посольством, и это обошлось 

ей  в  круглую  сумму.  А  несколько  месяцев  назад  был  скандал  с  одним 

немецким  дипломатом.  Ей  пришлось  подмазывать  очень  многих,  чтобы 

замять  это  дело.  Сотрудники  посольств — единственные,  кто  может 

крупно  насолить  ей,  так  что  она  не  будет  слишком  настырной.  Просто 

держись с ней вежливо и твердо. И скажи пару фраз на хинди. Это будет 

выглядеть естественно и предупредит возможные подозрения по поводу 

твоего акцента. Кстати, это одна из причин, почему я выбрала для этой 

роли именно тебя. Ты очень неплохо поднатыркался говорить на хинди, 

прожив здесь всего год. 

— Четырнадцать месяцев, — поправил я ее ревниво. — Два месяца 

после  приезда,  шесть  месяцев  в  прабакеровой  деревне  и  почти  шесть 

месяцев в трущобах. Всего четырнадцать. 

— О, прошу прощения. Четырнадцать. 

— Я думал, что мадам Жу ни с кем не встречается, — продолжал я 

болтать,  надеясь  прогнать  какое-то  растерянное,  страдальческое 

выражение с ее лица. — Ты говорила, что она живет затворницей. 

— Да,  в  целом  так  и  есть,  но  тут  все  не  так  просто, —  мягко 

объяснила  Карла.  Глаза  ее  затуманили  какие-то  воспоминания,  и  она  с 

видимым  усилием  вернулась  в  наше  такси. —  Она  живет  на  верхнем 

этаже,  и  там  у  нее  есть  все,  что  может  ей  понадобиться.  Мадам  Жу 

никогда  не  выходит  из  дома.  Двое  слуг  покупают  ей  еду,  одежду  и  все 

прочее. Во Дворце целый лабиринт скрытых коридоров и лестниц, и она 

может  перемещаться  по  всему  зданию,  не  попадаясь  посетителям  на 

глаза.  А  сама  при  этом  имеет  возможность  наблюдать  за  ними  через 

двусторонние зеркала и решетки вентиляционных отверстий. Она любит 

делать это. Иногда она даже разговаривает с людьми через эти экраны. 

Она видит собеседника, а он ее — нет. 

— Так видел ее хоть один человек своими глазами? 

— Ее фотограф. 

— У нее свой фотограф? 

— Да.  Она  снимается  каждый  месяц  и  иногда  дарит  фотографии 

посетителям в знак своей благосклонности. 

— Все это довольно странно, — пробормотал я. 

Я не испытывал особого интереса к личности мадам Жу, но хотел, 

чтобы  Карла  продолжала  говорить.  Я  смотрел,  как  ее  ярко-розовые 

губы, которые я целовал несколько дней назад, формируют слова, и это 

казалось  мне  высшим  духовным  самовыражением  совершенной  плоти. 

Если бы она читала газету с новостями месячной давности, я с таким же 

восхищением следил бы за ее лицом, ее глазами и губами. 

— А почему она так себя ведет? — спросил я. 

— Как именно? 

— Почему она прячется от посетителей? 

— Вряд ли кто-нибудь может дать тебе определенный ответ на этот 

вопрос. —  Карла  вытащила  две  сигареты  «биди»,  раскурила  их  и 

протянула одну мне. Руки ее слегка дрожали. — Относительно этого, как 

и  всего  остального,  связанного  с  мадам  Жу,  ходят  самые  разные  и 

невероятные слухи. Некоторые говорят, что ее лицо было изуродовано в 

какой-то  катастрофе.  А  фотографии  якобы  тщательно  ретушируют, 

чтобы скрыть шрамы. Другие утверждают, что у нее проказа или какая-

нибудь  другая  подобная  болезнь.  А  один  из  моих  друзей  считает,  что 

мадам  Жу  вообще  не  существует,  что  ее  выдумали  для  того,  чтобы 

скрыть имя истинного владельца заведения и то, что происходит за его 

стенами. 

— А ты сама как считаешь? 

— Я…  я  разговаривала  с  ней  через  решетку.  Мне  кажется,  она 

настолько  тщеславна,  патологически  тщеславна,  что  ненавидит  саму 

себя за то, что стареет. Я думаю, она не может вынести мысль, что она 

несовершенна.  Многие — просто  удивительно,  как  много  людей, — 

утверждают,  что  она  была  очень  красива.  На  фотографиях  ей  можно 

дать лет двадцать семь-тридцать. Никаких морщин, никаких мешков под 

глазами.  Каждый  волосок  на  своем  месте.  Очевидно,  она  настолько 

влюблена в себя, что не может допустить, чтобы другие видели, как она 

выглядит  на  самом  деле.  Я  думаю,  она  немножко  тронулась  от  любви  к 

самой себе, и даже если она доживет до девяноста лет, на фотографиях 

ей будет по-прежнему тридцать. 

— Откуда  ты  столько  о  ней  знаешь? —  спросил  я. —  Как  ты  с  ней 

познакомилась? 

— Я работаю посредником. 

— Это мне мало что говорит. 

— А сколько ты хочешь знать? 

Ответить на этот вопрос можно было очень просто: «Я люблю тебя 

и  хочу  знать  о  тебе  все»,  но  в  голосе  ее  слышалась  раздражение,  в 

глазах был холод, и я предпочел не настаивать. 

— Я не хочу совать нос в твои дела, Карла. Я не знал, что это такая 

щекотливая  тема.  Мы  знакомы  уже  больше  года — хотя  и  не  видимся 

постоянно — и  я  ни  разу  не  спрашивал  тебя,  чем  ты  занимаешься.  По-

моему, это не говорит о моем чрезмерном любопытстве. 

— Я  свожу  людей,  которые  нужны  друг  другу, —  ответила  она, 

немного оттаяв. — И слежу за тем, чтобы люди получили за свои деньги 

то,  что  им  требуется.  Я  должна  также  обеспечить,  чтобы  они  были 

предрасположены  к  заключению  сделок.  Некоторые  из  них — довольно 

многие,  кстати, —  изъявляют  желание  посетить  Дворец  мадам  Жу. 

Просто  удивительно,  какое  любопытство  она  пробуждает  в  людях.  Она 

опасна. И, по-моему, совершенно ненормальна. Но люди готовы на все, 

лишь бы встретиться с ней. 

— А почему, как ты думаешь? 

Она устало вздохнула. 

— Не  знаю.  Дело  тут  не  только  в  сексе.  Конечно,  у  нее  работают 

самые красивые девушки в Бомбее, и она обучает их самым изощренным 

трюкам, но люди стремились бы к ней, даже если бы у нее не было всех 

этих красоток. Не знаю, почему. Я доставляла немало клиентов к мадам 

Жу,  и  некоторым  даже  удавалось  поговорить  с  ней  через  экран,  как  и 

мне,  но  все  равно  не  понимаю.  Они  покидают  Дворец  с  таким  видом, 

будто были на аудиенции у Жанны д’Арк. Она их вдохновляет. Но меня 

— нисколько. Меня всегда бросало в дрожь от нее. 

— Она тебе не очень-то нравится? 

— Гораздо  хуже,  Лин.  Я  ненавижу  ее.  Ненавижу  настолько,  что 

желаю ей смерти. 

Тут  наступила  моя  очередь  уйти  в  себя.  Обернувшись  молчанием, 

как шарфом, я смотрел на живописную уличную суету, проплывавшую за 

окном  мимо  ее  мягко  очерченного  профиля.  По  правде  говоря,  тайна 

мадам Жу не слишком волновала меня. В тот момент я интересовался ею 

постольку,  поскольку  должен  был  выполнить  просьбу  Карлы.  Я  любил 

эту прекрасную швейцарку, сидевшую рядом со мной, и она сама по себе 

представляла  немалую  тайну.  И  вот  эта  тайна  меня  действительно 

занимала.  Меня  интересовало,  как  она  попала  в  Бомбей,  каким  боком 

соприкасалась  с  этой  жуткой  мадам  Жу  и  почему  никогда  не 

рассказывала о себе. Но как бы ни хотелось мне знать о ней абсолютно 

все, я не мог приставать к ней с вопросами. Я не имел права требовать 

от  нее  полной  откровенности,  потому  что  не  открывал  ей  собственных 

секретов. Я соврал ей, сказав, что я родом из Новой Зеландии и у меня 

нет близких. Даже моего настоящего имени она не знала. Я был влюблен 

в нее, но чувствовал себя связанным этой ложью по рукам и ногам. Она 

целовала  меня,  и  это  было  прекрасно.  Искренне  и  прекрасно.  Но  что 

означал  этот  поцелуй:  начало  чего-то  или  конец?  Я  всей  душой 

надеялся,  что  дело,  в  связи  с  которым  мы  ехали  в  этом  такси,  сблизит 

нас, разобьет стену между нами, возведенную из секретов и обманов. 

Я  сознавал  всю  сложность  задачи,  которую  мне  предстояло 

выполнить,  как  и  то,  что  наш  обман  может  раскрыться  и  мне  придется 

вызволять Лизу из Дворца силой. Я был готов к этому. Под рубашкой у 

меня был за поясом нож в кожаных ножнах с длинным и острым лезвием. 

Вооруженный им, я мог справиться с двумя противниками. В тюрьме мне 

приходилось участвовать в поножовщине. Нож — старое и примитивное 

оружие,  но  в  руках  человека,  который  умеет  с  ним  обращаться  и  не 

боится воткнуть его в своего ближнего, он уступает по эффективности в 

ближнем  бою  разве  что  пистолету.  Сидя  в  такси,  я  без  лишних  эмоций 

внутренне  готовился  к  схватке,  прокручивая  в  уме  целый  кровавый 

боевик.  Левая  рука  у  меня  должна  быть  свободной,  чтобы  иметь 

возможность вывести или вытащить Карлу с Лизой из Дворца, а правой я 

должен  буду  пробить  нам  путь  сквозь  любые  заслоны.  Я  не  испытывал 

страха. Я знал, что если придется драться, я буду бить, резать и колоть 

не задумываясь. 

Таксисту  удалось  наконец  выбраться  из  пробки;  нырнув  под 

эстакаду,  он  увеличил  скорость  на  более  широких  улицах.  Ветерок 

принес нам благословенную прохладу, и наши взмокшие от пота волосы 

тут же высохли. Карла выбросила окурок «биди» в окно и стала рыться в 

своей  лакированной  кожаной  сумке  на  длинном  ремне.  Наконец  она 

вытащила пачку сигарет, концы которых были конусообразно скручены. 

Она раскурила одну из них. 

— Мне надо встряхнуться, — сказала она, глубоко затянувшись. 

Аромат  свежего  гашиша  заполнил  салон.  Сделав  несколько 

затяжек, она протянула сигарету мне. 

— Думаешь, это поможет? 

— Может быть, и нет. 

Кашмирский  гашиш  был  крепким.  Он  сразу  начал  оказывать 

действие,  и  я  почувствовал,  как  расслабляются  мышцы  шеи,  плеч  и 

живота. Водитель демонстративно втянул носом воздух и пристроил свое 

зеркальце так, чтобы лучше видеть то, что происходит у него на заднем 

сидении.  Я  отдал  сигарету  Карле.  Она  затянулась  еще  пару  раз  и 

предложила ее водителю. 

— Чаррас пита? — спросила она. — Вы курите чаррас? 

— Ха,  мунта! —  рассмеялся  он,  с  радостью  беря  сигарету. —  Еще 

бы! —  Выкурив  сигарету  до  половины,  он  вернул  ее  нам. —  Ачха-а 

чаррас!  Высший  класс!  У  меня  есть  американская  музыка,  диско. 

Классное американское диско. Вам понравится слушать. 

Он вставил кассету в плейер и включил его на полную громкость. 

Через  несколько  секунд  динамики  у  нас  над  головой  оглушили  нас 

песней  «Следж  систерз» «Мы  одна  семья».  Карла  радостно  загудела. 

Водитель убрал звук и спросил, нравится ли нам музыка. Карла в ответа 

опять  одобрительно  прогудела  и  дала  ему  сигарету.  Он  вернул  звук, 

доведя  его  до  максимума.  Мы  курили  и  подпевали,  а  за  окном 

проносились  тысячелетия — от  босоногих  мальчишек  на  повозке, 

запряженной  буйволами,  до  бизнесменов,  выбирающих  себе  новый 

компьютер. 

Подъехав  ко  Дворцу,  водитель  затормозил  возле  открытой  чайной 

напротив  и,  ткнув  в  ее  сторону  большим  пальцем,  сказал  Карле,  что 

будет  ждать  ее  в  этом  месте.  Я  достаточно  хорошо  изучил  бомбейских 

таксистов и понимал, что предложение подождать продиктовано особым 

отношением  водителя  к  Карле,  а  не  желанием  заработать  лишнюю 

рупию.  Она  ему  явно  понравилась.  Мне  уже  не  в  первый  раз 

приходилось  наблюдать,  как  быстро  Карле  удается  околдовать  людей. 

Конечно, она была молода и красива, но покорила водителя она прежде 

всего  своим  беглым  хинди  и  тем,  как  именно  она  на  нем  говорила.  В 

Германии  таксист  тоже  был  бы  приятно  удивлен  тем,  что  иностранец 

говорит  на  его  языке,  и,  возможно,  даже  сказал  бы  об  этом.  А  может 

быть,  и  ничего  не  сказал  бы.  То  же  самое  могло  бы  произойти  во 

Франции,  Америке  или  Австралии.  Но  на  индийца  это  производит 

неизгладимое впечатление, и если ему вдобавок понравится в тебе еще 

что-то — твои глаза, улыбка или то, как ты реагируешь на подошедшего 

нищего, — ты  сразу  станешь  для  него  своим  человеком.  Он  будет  готов 

из  кожи  вон  вылезти,  чтобы  угодить  тебе,  пойдет  на  риск  ради  тебя, 

может  даже  совершить  что-нибудь  опасное  и  противозаконное.  Если  ты 

дашь  ему  адрес,  не  внушающий  доверия,  вроде  этого  Дворца,  он  будет 

ждать тебя — хотя бы для того, чтобы убедиться, что с тобой ничего не 

случилось. Ты можешь выйти спустя час и не обратить на него никакого 

внимания,  а  он  улыбнется  и  уедет,  вполне  удовлетворенный.  Подобное 

происходило  со  мной  несколько  раз  в  Бомбее,  но  никогда — в  других 

городах.  Это  одна  из  пяти  сотен  причин,  по  которым  я  люблю 

индийцев, —  если  уж  ты  им  понравился,  они  пойдут  за  тобой  не 

задумываясь и до конца. Карла уплатила водителю за проезд, добавила 

чаевые и сказала, чтобы он не ждал нас. Но мы оба знали, что он будет 

ждать. 

Дворец  был  внушительным  трехэтажным  сооружением  с  тремя 

фасадами.  Окна,  выходящие  на  улицу,  были  забраны  узорной  чугунной 

решеткой,  выкованной  в  форме  листьев  аканта.  Здание  было  старше 

большинства  соседних  и  реставрировано  в  первозданном  виде,  с 

сохранением  всех  оригинальных  архитектурных  и  декоративных 

деталей.  На  тяжелых  каменных  архитравах  над  дверьми  и  окнами 

красовались  высеченные  пятиконечные  звезды.  Подобная  тщательная 

отделка  фасадов,  некогда  широко  распространенная  в  городских 

постройках,  ныне  стала  практически  утерянным  искусством.  С  правой 

стороны Дворца его огибала галерея; при оформлении углов каменщики 

превзошли самих себя, огранив каждый второй камень от земли до самой 

крыши  по  типу  бриллианта.  По  всей  ширине  третьего  этажа  тянулся 

застекленный  балкон,  занавешенный  бамбуковыми  жалюзи.  Стены 

здания  были  серыми,  двери  черными.  К  моему  удивлению,  дверь  сама 

собой открылась, когда Карла прикоснулась к ней, и мы вошли. 

Мы оказались в длинном прохладном коридоре. Здесь было темнее, 

чем на улице, мягкий свет исходил от светильников из рифленого стекла 

в форме лилий. Стены были оклеены обоями — редкий случай в Бомбее 

с его влажным климатом; на них повторялся цветочный орнамент в духе 

Уильяма  Морриса

6

[66]

,  выполненный  в  оливково-зеленых  и  телесно-

розовых  тонах.  Воздух  был  насыщен  запахом  цветов  и  благовоний;  по 

обеим  сторонам  коридора  виднелись  закрытые  двери,  за  которыми 

стояла  могильная  тишина,  словно  стены  в  комнатах  были  обиты 

войлоком. 

У  входа  нас  встретил  высокий  худой  человек.  Он  стоял,  опустив 

руки  и  сцепив  их  перед  собой.  Его  тонкие  темно-каштановые  волосы 

были  стянуты  назад  и  заплетены  в  длинную  косу,  доходившую  ему  до 

бедер.  Бледное  лицо  было  безбровым,  но  зато  ресницы  были  такими 

густыми,  что  я  подумал,  не  накладные  ли  они.  От  углов  рта  к 

заостренному  кончику  подбородка  тянулся  узор  в  виде  каких-то 

завитушек.  На  нем  была  черная  шелковая  курта-пайджама  и  открытые 

пластиковые сандалии. 

— Привет, Раджан, — поздоровалась с ним Карла ледяным тоном. 

— Рам-Рам

6

[67]

,  мисс  Карла, —  ответил  он  традиционным  индусским 

приветствием,  которое  у  него  прозвучало  как  ехидное  шипение. — 

Мадам примет вас сразу же. 

Поднимайтесь  прямо  наверх.  Вы  знаете  дорогу.  Я  принесу 

прохладительные напитки. 

Он  сделал  шаг  в  сторону  и  жестом  пригласил  нас  подняться  по 

лестнице, начинавшейся в конце коридора. Пальцы его протянутой руки 

были  испачканы  хной.  Таких  длинных  пальцев  я  не  видел  больше  ни  у 

кого. Проходя мимо него, я заметил, что узоры на его подбородке были 

вытатуированы. 

— У  Раджана  страшноватый  вид, —  пробормотал  я,  когда  мы  с 

Карлой удалились на достаточное расстояние. 

— Он  один  из  двух  камердинеров  и  телохранителей  мадам  Жу. 

Евнух,  кастрат.  И  гораздо  страшнее,  чем  кажется  на  первый  взгляд, — 

прошептала она, несколько озадачив меня. 

Мы  поднялись  на  второй  этаж  по  широкой  лестнице  с  перилами  и 

балясинами из тикового дерева; наши шаги заглушал толстый ковер. На 

стенах висели портреты маслом и фотографии в рамках. У меня возникло 

ощущение,  будто  в  доме  есть  и  живые  люди,  прячущиеся,  затаив 

дыхание, за закрытыми дверями, но они не давали о себе знать. Стояла 

глубокая тишина. 

— Тихо,  как  в  склепе, —  заметил  я,  когда  мы  остановились  перед 

одной из дверей. 

— Время  сиесты,  от  двух  до  пяти.  Но  сейчас  даже  тише,  чем 

обычно, потому что она ожидает тебя. Ты готов? 

— Да, вроде бы. Готов. 

— Тогда вперед. 

Дважды  постучав  в  дверь,  она  повернула  ручку,  и  мы  вошли  в 

маленькое  квадратное  помещение.  В  нем  не  было  ничего,  кроме  ковра 

на  полу,  кремовых  кружевных  занавесок  на  окнах  и  двух  больших 

плоских  подушек.  Сквозь  занавески  в  комнату  проникал  рассеянный 

предвечерний  полусвет.  Голые  стены  были  выкрашены  рыжевато-

коричневой  краской,  в  одной  из  них  прямо  над  плинтусом  была 

вмонтирована металлическая решетка размером примерно метр на метр. 

Мы  опустились  на  подушки,  стоя  на  коленях  перед  решеткой,  как  на 

исповеди. 

— Я  недовольна  тобой,  Карла, —  произнес  голос,  заставивший 

меня вздрогнуть. 

Я вгляделся в решетку, но помещение за нею не было освещено, и 

рассмотреть  что-либо  было  невозможно.  Мадам  Жу  была  невидима  в 

своем укрытии. 

— А  я  не  люблю,  когда  что-то  вызывает  мое  недовольство, — 

продолжал голос. 

— Довольство — это  миф, —  сердито  бросила  Карла. —  Оно 

придумано для того, чтобы заставить нас покупать вещи. 

Мадам  Жу  засмеялась.  Это  был  булькающий  смех  человека  с 

нездоровыми бронхами. Это был смех, который выискивал все смешное и 

убивал его на месте. 

— Ах,  Карла,  Карла,  мне  тебя  не  хватает.  Но  ты  избегаешь  моего 

общества. Я уж и не помню, когда в последний раз видела тебя. Я все-

таки  думаю,  что  ты  обвиняешь  меня  в  том,  что  случилось  с  Ахмедом  и 

Кристиной, хоть ты и уверяешь, что это не так. Могу ли я поверить, что 

ты  не  держишь  на  меня  зла,  когда  ты  пренебрегаешь  мной  так 

безжалостно? А теперь ты хочешь отобрать у меня мою либимицу. 

— Это ее отец хочет взять ее, мадам, — ответила Карла уже более 

мягким тоном. 

— Ну да, ну да, отец… 

Она  произнесла  это  слово  так,  будто  это  было  смертельное 

оскорбление. Ее голос обдирал кожу, как терка. Чтобы приобрести такой 

голос,  надо  выкурить  очень  много  сигарет  и  пыхтеть  при  этом  самым 

злобным образом. 

— Ваш напиток, мисс Карла, — произнес голос Раджана у меня над 

ухом, и я чуть не подскочил от неожиданности. 

Он подкрался сзади абсолютно беззвучно. Раджан поставил поднос 

на пол между нами, и на секунду я заглянул в мерцающую черноту его 

глаз.  Лицо  его  было  бесстрастным,  но  в  глазах  явственно  сквозила 

холодная 

и 

беспредельная 

ненависть. 

Я 

был 

озадачен 

и 

загипнотизирован этой ненавистью и испытывал непонятное смущение. 

— Это  твой  американец, —  произнесла  мадам  Жу,  вернув  меня  к 

действительности. 

— Да,  мадам.  Его  зовут  Гилберт  Паркер.  Он  работник  посольства, 

но здесь он, разумеется, неофициально. 

— Разумеется.  Отдайте  Раджану  вашу  визитную  карточку,  мистер 

Паркер. 

Это был приказ. Я вынул из кармана одну из карточек и вручил ее 

Раджану. Он взял ее двумя пальцами за края, словно боялся подцепить 

какую-нибудь заразу, попятился из комнаты и закрыл за собой дверь. 

— Мистер Паркер, Карла не сообщила мне по телефону — вы давно 

в Бомбее? — спросила мадам Жу, перейдя на хинди. 

— Не очень давно, мадам Жу. 

— Вы  говорите  на  хинди  очень  неплохо.  Примите  мои 

комплименты. 

— Хинди прекрасный язык, — ответил я фразой, которую Прабакер 

в  свое  время  заставил  меня  выучить  наизусть. —  Это  язык  музыки  и 

поэзии. 

— А  также  язык  любви  и  денег, —  захихикала  она  алчно. —  Вы 

влюблены в кого-нибудь, мистер Паркер? 

Я  заранее  пытался  угадать,  о  чем  она  меня  спросит,  и  продумал 

ответы, но этого вопроса я не ожидал. И, как назло, в данный момент это 

был  самый  щекотливый  из  всех  возможных  вопросов.  Я  взглянул  на 

Карлу,  но  она  опустила  глаза  на  свои  руки,  и  помощи  от  нее  ждать  не 

приходилось. Трудно было сказать, что именно имела в виду мадам Жу. 

Она даже не спросила, женат я или холост, состою с кем-нибудь в связи 

или, может быть, помолвлен. 

— Влюблен? —  переспросил  я,  и  на  хинди  это  слово  прозвучало, 

как какое-то магическое заклинание. 

— Да. Я имею в виду романтическую любовь, когда вашему сердцу 

грезится  женское  лицо,  а  душе — ее  тело.  Любовь,  мистер  Паркер. 

Испытываете ли вы такую любовь? 

— Да. 

Не знаю, почему я так ответил. Вероятно, сказалось ощущение, что 

я исповедуюсь на коленях перед этой решеткой. 

— Это  очень  печально,  дорогой  мой  мистер  Паркер.  И  влюблены 

вы, конечно, в Карлу. Именно поэтому она уговорила вас выполнить ее 

маленькую просьбу. 

— Уверяю вас… 

— Нет,  это  я  вас  уверяю,  мистер  Паркер.  Конечно,  возможно,  что 

отец Лизы и вправду чахнет по своей дочери и может задействовать кое-

какие  рычаги.  Но  я  абсолютно  уверена,  что  это  Карла  уговорила  вас 

ввязаться  в  это  дело.  Я  знаю  мою  дорогую  Карлу  и  ее  методы.  Не 

стройте иллюзий насчет того, что она тоже полюбит вас и сдержит хоть 

одно  из  данных  вам  обещаний.  Ничего,  кроме  горя,  эта  любовь  вам  не 

принесет.  Она  никогда  не  полюбит  вас.  Я  говорю  вам  это  по-дружески, 

мистер Паркер, в виде маленького одолжения. 

— Не  хочу  показаться  грубым, —  пробормотал  я,  сжав  зубы, —  но 

мы пришли сюда для того, чтобы поговорить о Лизе Картер. 

— Да, конечно. Но если я отпущу свою Лизу с вами, где она будет 

жить? 

— Я… я не знаю этого точно. 

— Вы не знаете? 

— Нет. Я… 

— Она будет жить… — начала Карла. 

— Заткнись,  Карла! —  рявкнула  мадам  Жу. —  Я  спрашиваю 

Паркера. 

— Где она будет жить, я не знаю, — ответил я твердо. — Полагаю, 

она сама решит. 

Последовала  долгая  пауза.  Мне  становилось  все  труднее  говорить 

на  хинди.  Я  чувствовал  себя  крайне  неуверенно.  Она  задала  мне  три 

вопроса, и на два из них я не смог дать внятного ответа. Карла, мой гид 

в  этом  противоестественном  мире,  казалось,  заблудилась  в  нем  так  же, 

как и я. Мадам Жу грубо прикрикнула на нее, велев заткнуться, и Карла 

проглотила это со смирением, какого я никогда не видел в ней и даже не 

подозревал,  что  такое  возможно.  Взяв  стакан,  я  отпил  из  него  нимбу 

пани

6

[68]

.  В  охлажденный  лаймовый  сок  было  добавлено  что-то  острое, 

напоминающее  по  вкусу  красный  перец.  За  решеткой  шевельнулась 

какая-то  тень,  послышался  шепот.  Я  подумал,  не  Раджан  ли  там  с  нею. 

Разобрать что-либо было невозможно. 

Наконец мадам заговорила. 

— Вы  можете  взять  Лизу  с  собой,  мистер  Влюбленный  Паркер.  Но 

если  она  решит  вернуться  сюда,  больше  я  ее  уже  не  отпущу,  так  и 

знайте.  Если  она  вернется,  то  останется  здесь  навсегда,  и  всякое 

вмешательство  с  вашей  стороны  будет  крайне  нежелательно. 

Разумеется,  вы  можете  приходить  ко  мне  в  качестве  гостя,  когда 

пожелаете, и получить редкое удовольствие. Я буду рада видеть, как вы 

…  отдыхаете.  Не  исключено,  что  вы  вспомните  мое  приглашение,  когда 

Карла отделается от вас. А пока усвойте: если Лиза вернется, она будет 

моей. Этот вопрос закрыт раз и навсегда. 

— Да-да, я понимаю. Благодарю вас, мадам. 

Я  чувствовал  огромное  облегчение.  Эта  аудиенция  измотала  меня 

вконец. Но мы победили. Подругу Карлы отпускали с нами. 

Мадам  Жу  начала  что-то  быстро  говорить  уже  на  другом  языке — 

похоже, на немецком. Он звучал резко и угрожающе, но тогда я совсем 

не  знал  немецкого,  и,  возможно,  смысл  слов  был  не  таким  грубым,  как 

их  звучание.  Карла  время  от  времени  отвечала  «Ja»  или  «Natürlich 

nicht»

6

[69]

,  но  этим  ее  участие  в  разговоре  практически  исчерпывалось. 

Стоя на коленях, она покачивалась из стороны в сторону; руки ее были 

сложены, глаза закрыты. И неожиданно она заплакала. Слезы стекали с 

ее  ресниц  одна  за  другой,  как  бусинки  на  четках.  Некоторые  женщины 

плачут  легко,  их  слезы  напоминают  капли  благоуханного  дождя, 

случившегося  в  солнечную  погоду,  а  лицо  после  этого  выглядит  чисто 

вымытым,  ясным  и  чуть  ли  не  сияющим.  Другие  же  плачут  трудно  и 

мучительно,  теряя  при  этом  всю  свою  красоту.  Карла  была  одной  из 

таких женщин. Она страдала, лицо ее скривилось от боли. 

За 

решеткой 

продолжал 

звучать 

прокуренный 

голос, 

выхаркивающий свистящие и шипящие звуки и скрипящие слова. Карла 

качалась и рыдала в полном молчании. Она открыла рот, но, не издав ни 

звука, снова закрыла его. Капелька пота стекла с ее виска по щеке. Еще 

несколько  капель  появились  на  верхней  губе  и  растворились  в  слезах. 

Затем  внезапно  наступила  тишина,  за  решеткой  не  ощущалось  никаких 

признаков  человеческого  присутствия.  Собрав  всю  свою  волю  и  сжав 

зубы  с  такой  силой,  что  ее  челюсти  побелели,  а  все  тело  задрожало, 

Карла провела руками по лицу и прекратила плакать. 

Она  сидела  совершенно  неподвижно.  Затем  она  протянула  руку  и 

коснулась меня. Рука ее легла на мое бедро и стала мягко и равномерно 

поглаживать  его — так  нежно,  как  будто  успокаивала  испуганное 

животное. Она неотрывно глядела мне в глаза, но я не мог понять, то ли 

она хочет сообщить мне что-то, то ли спрашивает. Она дышала глубоко и 

быстро, глаза ее в полутемной комнате казались почти черными. 

Я  был  в  полной  растерянности.  Не  понимая  немецкого,  я  не  имел 

представления,  о  чем  говорил  голос  за  решеткой.  Я  хотел  бы  утешить 

Карлу, но я не знал, по какой причине она плакала, и к тому же за нами, 

по  всей  вероятности,  следили.  Я  встал  и  помог  подняться  ей.  На  один 

момент  она  приникла  головой  к  моей  груди.  Я  положил  руки  ей  на 

плечи,  чтобы  она  успокоилась  и  обрела  твердость  духа.  В  этот  момент 

дверь открылась, и вошел Раджан. 

— Она готова, — прошипел он. 

Карла  поправила  брюки  на  коленях,  подобрала  свою  сумочку  и 

прошла мимо меня к дверям. 

— Пошли, аудиенция окончена, — сказала она. 

Мой  взгляд  задержался  на  вмятинах,  оставленных  ее  коленями  на 

парчовой подушке. Я чувствовал себя уставшим, был расержен и сбит с 

толку. Повернувшись, я увидел, что Карла и Раджан с нетерпением ждут 

меня в дверях. Идя вслед за ними по коридору, я чувствовал, как во мне 

с каждым шагом нарастают гнев и возмущение. 

Скачать 8,22 Mb.

Поделитесь с Вашими друзьями: