Доклад о знании La condition postmoderne. Rapport sur le savoir

Скачать 412,54 Kb.

Дата	23.05.2016
Размер	412,54 Kb.
	#48076

Жан Франсуа Лиотар

Постмодернистского состояние: доклад о знании

La condition postmoderne. Rapport sur le savoir.

Les editions de Minuit.

1979
Введение
Это исследование имеет в качестве своего предмета состояние знания в наиболее развитых обществах. Я решил назвать его “постмодернистским”. Это слово употребляется на американском континенте среди социологов и [литературных] критиков. Оно обозначает состояние культуры после изменений, трансформировавших правила игры в науке, в литературе и искусствах, начиная с конца XIX века. Здесь мы рассмотрим эти изменения в контексте кризиса повествований (rйcits).

Наука всегда находилась в конфликте с повествованиями. С её позиций большая их часть оказывается выдумками (fables). И поскольку наука не ограничивается констатацией полезных закономерностей и ищет истину, она должна обосновывать свои правила игры. Итак, она порождает дискурс легитимации относительно собственного статуса, который называется философией. Я буду называть “современной” (moderne) науку, которая за собственной легитимацией обращается к этому метадискурсу, явным образом прибегающему к тому или иному большому повествованию - как, например, диалектика духа, герменевтика смысла, освобождение человека разумного или трудящегося, или увеличение благосостояния. Например, правило консенсуса между отправителем и получателем истинностного высказывания будет принято в том случае, если оно вписывается в рамки возможной сопричастности разумных существ: это было повествованием Просвещения, где герой познания трудился над достижением благополучного этико-политического исхода, всеобщего мира. Из приведённого примера видно, что обоснование знания через метаповествование, предполагающее философию истории, приводит и к постановке вопроса о легитимности институтов управления общественной жизнью: они тоже нуждаются в обосновании. Справедливость также оказывается соотнесённой с большим повествованием тем же способом, что и истина¹.

Упрощая до предела, можно определить “постмодернизм” как недоверие к метаповествованиям. Что, без сомнения, является результатом прогресса наук; но этот прогресс, в свою очередь, предполагает такое недоверие. ... Постмодернистское знание не является просто инструментом властей. Оно совершенствует нашу чувствительность к различиям и укрепляет нашу способность существовать в несоразмерном. Его принцип заключается не в единообразном заключении экспертов, но в паралогизме изобретателей.

Вопрос заключается в следующем: может ли легитимация социальных связей, справедливое общество функционировать по аналогии с парадоксом свойственным научной деятельности? Какую форму тогда мог бы принять этот парадокс?

1. Поле: знание в компьютеризованных обществах
Наша рабочая гипотеза состоит в том, что статус знания изменился в то же самое время, когда народы вступили в эру, известную как постиндустриальная, а культуры - во времена, называемые постмодернистскими. Этот переход начался как минимум с конца 1950-х годов, которые знаменовали для Европы завершение её [послевоенного] восстановления.

Научное знание является разновидностью дискурса. Можно сказать, что в течение сорока лет, считавшиеся передовыми отрасли науки и техники имели дело с языком: фонология и лингвистические теории, проблемы коммуникации и кибернетики, современная математика и информатика, компьютеры и их языки, вопросы лингвистического перевода и совместимости компьютерных языков, проблемы хранения информации и создания баз данных, телематика и разработка искусственного интеллекта, парадоксология: факты говорят за себя и данный список их не исчерпывает.

Можно ожидать, что обозначенные технологические трансформации окажут значительное воздействие на знание. Оно уже испытывает или будет испытывать его на двух своих принципиальных функциях: получение и передача знаний. В отношении первой функции, пример понятный неспециалисту даёт генетика, которая обязана своей теоретической парадигмой кибернетике. Имеется и множество других примеров. В отношении второй функции известно, что стандартизация, миниатюризация, коммерциализация техники модифицирует уже сегодня способы получения, классификации, доступа и пользования знаниями. Логичным будет предположить, что распространение обрабатывающих информацию машин влияет и будет влиять на циркуляцию знаний в той же мере, как ранее оно делало это в отношении передвижения людей (транспортная система) и, затем, передачи звука и изображения (средства массовой информации).

В русле этих общих преобразований не осталась нетронутой и природа знания. Знание передаётся по новым каналам и становится операциональным, только если оно переведено в количества информации². Мы можем предсказать, что всё в складывающемся корпусе знания, что не удовлетворяет этому условию будет отброшено, и что направление новых исследований будет подчиняться требованию переводимости конечных результатов на язык компьютера. “Производители” знания, равно как и его потребители, должны сейчас и будут должны в будущем обладать средствами перевода на такие языки всего, что одни хотят получить, а другие - усвоить. Разработки машин-переводчиков уже ведутся полным ходом. Вместе с господством компьютеров появляется своя логика и, также, определённый набор предписаний, определяющих, какие из высказываний могут считаться “причастными знанию”.

2. Проблема: легитимация
Прежде всего, научное знание никогда не представляло собой всего знания; оно всегда существовало в дополнение, в соревновании, противоборстве с другим типом знания, которое я буду для простоты называть “нарративным” (narratif) и которое будет охарактеризовано несколько ниже. Сказанное не означает, что нарративное знание может превалировать над наукой, но его модель соотнесена с идеями внутренней сбалансированности и доступности, по сравнению с которыми современное научное знание выглядит неубедительно, в особенности если ему суждено делаться внешним по отношению к “знающему” и отчуждённым от его пользователя в ещё большей степени, чем ранее. Вытекающую отсюда деморализацию учёных и преподавателей отнюдь не стоит недооценивать... Эта деморализация оказывает воздействие на центральную проблему легитимации. Я использую этот термин в более широком смысле, в отличие от того, который ему придают в своих дискуссиях по вопросу о власти современные немецкие теоретики³. Возьмём любой гражданский закон, он гласит: данная категория граждан должна совершать особые виды поступков. Легитимация есть процесс, посредством которого законодатель наделяется правом оглашать данный закон в качестве нормы. Ещё с Платона вопрос легитимности науки, неразрывно связывается с легитимностью законодательства. ...

Когда мы исследуем современный статус научного знания - во времена, когда наука, вместе с новыми технологиями кажется более подчинённой господствующим властям, чем когда-бы то ни было и рискует стать одной из главных ставок в их противостоянии - проблема двойной легитимации, отнюдь не сглаживаясь, с необходимостью выходит на первый план. Здесь она ставится в своей наиболее завершённой форме обращения к тому, что делает очевидным, что знание и власть являются двумя аспектами одного вопроса: кто решает, что есть знание, и кто знает, чту нужно решать? Проблема знания в век информатики более, чем когда бы то ни было является проблемой правления.

3. Метод: языковая игра
Как уже можно было заметить из сказанного, для анализа данной проблемы в очерченных нами границах мы избрали в качестве приоритетной одну процедуру: выделение феноменов языка и, в частности, их прагматической стороны. [...]

Витгенштейн, вновь предпринимая исследование языка с самых его оснований, сосредоточивает своё внимание на проявлениях разнообразных типов дискурса ... языковых играх. Он обозначает этим термином то, что каждый из различных видов высказываний может быть определён посредством правил, определяющих их характеристики и возможные употребления - точно так же, как игра в шахматы задаётся набором правил, которые определяют свойства каждой фигуры, другими словами, соответствующие её передвижения.

Уместно сделать три замечания относительно языковых игр. Во-первых, их правила не служат сами по себе их легитимацией, но являются предметом явного или неявного соглашения между игроками (что не означает того, что они эти правила изобретают). Во-вторых, если не существует никаких правил, нет и игры; даже малейшая модификация правил влечёт за собой изменение принципа игры; “ход” или высказывание, не удовлетворяющие, правилам не принадлежат к игре, определяемой ими. В-третьих, как мы только что предположили, всякое высказывание должно рассматриваться как “ход”, сделанный в игре.

Последнее замечание подводит нас к первому принципу, лежащему в основании нашего метода в целом: говорить - значить бороться, в смысле играть; языковые действия являются частью общего противоборства. Этим не обязательно подразумевается, что играют для того, чтобы выиграть. Можно сделать ход из удовольствия его изобретения: что иное заложено в работе разговорной речи и литературы по выведению языка из состояния покоя? Постоянное изобретение фразеологизмов, слов и значений, которые на уровне речи служат фактором эволюции языка, доставляет большое наслаждение. Но, несомненно, это удовольствие не свободно от ощущения победы, вырванной по крайней мере у одного, но грозного соперника - общепринятого языка, его устоявшихся связей (la connotation).

Идея языкового противоборства не должна заслонять второй принцип, который дополнителен к ней и который направляет наш анализ: социальные связи состоят из языковых “ходов”. Прояснение этого предположение подводит нас к существу вопроса.

4. Природа социальных связей: современное (moderne) решение
Если мы хотим обсуждать состояние знания в наиболее развитых современных обществах, мы должны ответить на один предварительный вопрос о том методологический принципе, который к ним применяется. Упрощая до предела, можно сказать, что, по крайней мере, на протяжении последних пятидесяти лет это принцип в общем воплощался в двух моделях: общество представляет собой функциональное целое, общество делится на две [части]. Примером первой модели может служить имя Толкотта Парсонса (по крайней мере, послевоенного Парсонса)⁴, второй - марксистское направление (все составляющие его школы, какими бы различиями они не обладали, признают принцип классовой борьбы, и диалектику в виде действующих в обществе противоположностей).

[...]
5. Природа социальных связей: постмодернистская перспектива

[...]

Изменения состоят в том, что в новом контексте все прежние центры притяжения, образуемые национальными государствами, партиями, профессиями, институциями и историческими традициями теряют свою силу. ... “Отождествление” с великими именами, героями новейшей истории становится все более проблематичным.⁵ [...]

Это разложение больших Повествований, которое мы рассмотрим ниже, ведёт к тому, что некоторые исследователи анализируют в терминах распада социальных связей и дезинтеграции социального целого на множество индивидуальных атомов, ввергнутых в бессмысленность броуновского движения⁶. В действительности ничего подобного не происходит, такая точка зрения, как мне кажется, исполнена навеянными образом рая представлениями об утраченном “органичном” обществе.

Я (soi) не представляет собой более чего-то существенного, но оно не изолировано, оно включено в ткань (texture) отношений более сложных и более подвижных, чем когда бы то ни было. Молодой или старик, мужчина или женщина, богатый или бедняк всегда находится в “узловых точках” коммуникативных потоков, будь эти точки сколь угодно малыми. [...]

Сейчас должно быть понятно, с каких позиций я избрал языковые игры в качестве своей общей методологической установки. Я не претендую на то, чтобы выводить отсюда все социальные отношения - это остаётся открытым вопросом; но нет необходимости прибегать к некому вымыслу о социальном происхождении, чтобы установить, что языковые игры являются минимальными отношениями для существования общества: даже до своего рождения, хотя бы только вследствие данного ему имени, ребёнок уже помещён как референт в историю, повествуемую его окружением, в которую он позднее неизбежно будет должен себя вписать. Или, проще, вопрос социальных связей, будучи вопросом, сам является языковой игрой, игрой вопрошающего, вопрошаемого и предмета вопрошания: что уже является социальным отношением. [...]

Описанная “атомизация” общества на гибкие структуры языковых игр может показаться далёкой от современной действительности, которая представляется скорее скованной бюрократическими тромбами. По крайней мере, может быть выдвинуто то возражение, что инертность некоторых институций ставит пределы языковым играм и, таким образом, ограничивает изобретательность игроков в совершении своих ходов. Но это, как нам кажется, не составляет принципиальных трудностей.

[...]
6. Прагматика нарративного знания

[...]

Под словом “знание” отнюдь не подразумевается только набор денотативных высказываний, оно включает в себя представления о знании как делать, как жить, как слушать (savoir-faire, savoir-vivre, savoir-йсouter) и т. д. Знание, таким образом, является вопросом компетенции, которая выходит за пределы определения и приложения единственно критерия истины, и распространяется на определение и приложение критериев эффективности (техническая характеристика), справедливости и\или счастья (этическая мудрость), красоты звука, цвета (слуховая, зрительная чувствительность) и т. д. Понятое в этом ключе, знание предстаёт тем, что наделяет его носителей способностью формулировать “правильные” денотативные высказывания, но также “правильные” предписывающие и “правильные” оценочные высказывания...

Другой характеристикой заслуживающей внимания является близость такого знания с обычаем. Что же является “правильным” предписывающим или оценочным высказыванием, “правильным” употреблением в денотативном или техническом плане? И те и другие расцениваются как “правильные” в силу того, что удовлетворяют соответствующим критериям (справедливости, красоты, истины, эффективности) принятым в кругу, образованном “знающими” партнёрами по коммуникации. Первые философы называли мнением такой способ легитимации высказываний. Консенсус, который позволяет очертить границы такого знания и отделить тех, кто знает от тех, кто не знает (инородец, ребёнок), является фактором, конституирующим культуру данного народа. [...]

Можно сказать, что все исследователи, независимо от предлагаемых стратегий выявления и понимания различия между обыденным, связанным с обычаем типом знания и его состоянием в эпоху науки, сходятся на констатации приоритетности нарративной формы для выражения традиционного [типа] знания. ...Повествование, во многих смыслах, является атрибутивной формой обыденного знания.

Во-первых, различные народные сказания содержат в себе то, что можно было бы назвать положительными или отрицательными поучениями (Bildungen); другими словами, в них повествуется об успехах и неудачах, которыми увенчиваются начинания героев, и эти успехи и неудачи или наделяют легитимностью новые социальные институты (функция мифов), или же репрезентируют для них позитивные или негативные модели (удачливые или неудачливые герои) взаимодействия с уже существующими институциями ( легенды, сказки). Эти повествования, с одной стороны, позволяют определить критерии компетенции для обществ, где они слагаются, а, с другой, благодаря этим критериям оценить действия, которые совершаются или могут в них совершаться.

Во-вторых, нарративная форма, в отличие от развитых форм дискурса знания, допускает в своих пределах плюрализм языковых игр. [...]

Рассмотрим несколько более детально третью характеристику, связанную с передачей таких повествований. Их рассказывание обычно подчиняется правилам, определяющим прагматику их передачи. Я не хочу сказать, что общество институционально предписывает роль нарратора известным категориям [лиц] на основании возраста, пола, семейной или профессиональной принадлежности. То, к чему я хотел бы обратиться, это прагматика народных сказаний, которая, так сказать, имманентна им. Например, сказитель племени кашинахуа всегда начинает своё повествование стандартной формулой: “Вот история о..., такова, какой я её всегда слышал. И я, в свою очередь, вам её сейчас расскажу, послушайте-ка.” И завершал он её также неизменной концовкой: “Здесь заканчивается история о... Тот, кто вам её рассказал - \имя рассказчика на местном диалекте\ , для белых - \имя на испанском или португальском языке\”.

Сжатый анализ этой двойной прагматической инструкции раскрывает следующее: нарратор претендует на компетенцию рассказывать историю только на основании того, что сам являлся её слушателем. Текущий слушатель, внимая рассказу, потенциально приобретает те же права. Заявляется, что повествование передаётся точно (даже если пересказ очень вольный) и “на все времена”: таким образом, его герой, представитель кашинахуа, сам некогда был его слушателем и, может быть, рассказчиком той же самой истории. Сходство условий предоставляет нарратору возможность самому стать героем какого-либо повествования, каким являлся Предок. В действительности, он с необходимостью становится таким героем, так как носит имя, приводимое в конце рассказа, которое было ему дано в соответствии с каноническим повествованием, легитимирующем распределение родовых имён у кашинахуа.

Конечно, прагматические правила, описанные в этом примере, не могут служить универсальными. Но они дают интуитивное понимание одного всеми признаваемого свойства традиционного знания: нарративные “должности” (рассказчик, слушатель, герой) распределяются таким образом, что право занимать один из них, а именно рассказчика, покоится на двояком основании - обладания другой “должностью”, слушателя, и того, что через имя, о рассказчике уже повествуется в истории, то есть, он помещается на место повествовательного референта других нарративных событий. Знание, передаваемое этими наррациями, ни в коей мере не ограничивается функциями высказывания; оно одним приёмом определяет то, что нужно говорить, чтобы быть услышанным, то, что нужно слышать, чтобы говорить, и то, что нужно играть (на сцене повествовательной реальности), чтобы уметь конструировать предмет рассказа.

Итак, речевые акты, относящиеся к этой форме знания осуществляются не только говорящим, но и слушателем, а так же тем третьим, о чем идёт речь. [...]

Четвёртым аспектом нарративного знания, заслуживающим внимательного рассмотрения, является его воздействие на время. Нарративная форма подчиняется ритму, она является синтезом метра, разбивающего время на равные периоды, и акцента, которое изменяет долготу или интенсивность некоторых из них. [...]

Такое знание является в полном смысле общеупотребительным: к нему относятся колыбельные напевы, его пытаются снова открыть или, по крайней мере, приблизиться современные направления музыки с их ритмическими повторами. У него есть одно удивительное свойство: в той мере, в которой метр превалирует над акцентом в отношении звуков (принадлежащих речи или нет), время перестаёт служить поддержкой памяти и становится не удерживающимся в ней пульсированием, которое, в отсутствии заметного различия между периодами, препятствует их нумерации и предаёт их забвению. Рассмотрим форму крылатых высказываний, поговорок, афоризмов: они выступают своеобразными фрагментами возможных или остовами старинных повествований, которые ещё имеют хождение на определённых этажах современного общественного здания; в их просодии угадываются следы той странной темпорализации, которая противоречит золотому правилу всякого знания: “не забывай”.

Итак, должно существовать некое подобие между этой летальной функцией нарративного знания, с одной стороны, и функциями выработки критериев, унификации компетенций и общественного управления, о которых мы упоминали выше, с другой. Путём упрощения, мы можем предположить, что против всех ожиданий сообщество, которое избирает повествование своей ключевой формой компетенции не нуждается в том, чтобы помнить своё прошлое. Оно находит материал для своих социальных связей, не только в значении повествований рассказываемых в нём, но также и в самом акте их рассказывания. Может казаться, что содержание повествований принадлежит прошедшему времени, в действительности же оно всегда одновременно такому акту. Именно рассказывание в настоящем разворачивает каждый раз призрачную временность, простирающуюся между “я слышал” и “вы услышите”. [...]

Существует, таким образом, определённая несоизмеримость между обыденной нарративной прагматикой, обеспечивающей непосредственную легитимацию и языковой игрой, известной на Западе как вопрос легитимации, или, скорее, как легитимность в качестве содержания игры вопрошания. Повествования, как мы видели, задают критерии компетенции и\или иллюстрируют их применение. Они определяют то, что по праву может быть сказано и сделано в данной культуре и, поскольку также являются её частью, они тем же самым оказываются легитимизированными.

7. Прагматика научного знания

[...]

Если мы сравним этот тип прагматики с прагматикой нарративного знания, то обнаружим следующие характеристики:

1. Научное знание требует выделения одной языковой игры - денотативной - и исключения других. Критерием приемлемости какого-либо высказывания является его истинность. [...]

2. Это знание отделено, таким образом, от других языковых игр, из сочетания которых возникают социальные связи. В отличие от нарративного знания оно не является более их непосредственным и общим компонентом. Но служит опосредованной составляющей, так как становится профессией и даёт начало [социальным] институтам, а также в силу того, что в современных обществах языковые игры группируются вокруг институций функционирующих благодаря квалифицированным сотрудникам, профессионалам. Отношение между знанием и обществом (то есть, совокупностью партнёров в системе общего соперничества) становится внешним. Здесь возникает новая проблема соотношения научных учреждений и общества. Можно ли решить эту проблему через образование, предполагая, например, что любой член общества может стать компетентным в научном отношении?

3. В рамках исследовательской игры требуемая компетенция связана только с позицией производящего высказывания. Не существует специальной компетенции адресата (она требуется только в процессе обучения: студент должен обладать интеллектом). А также нет никакой компетенции, связанной с референтом. Даже если речь идет о гуманитарных науках, референт, являющийся в данном случае различными сторонами человеческого поведения, в принципе внеположен по отношению к партнёрам по научной диалектике. Здесь, в отличие от нарративных игр, индивид не обязан знать, как ему быть в соответствии с тем, чту знание полагает в качестве его существования.

4. Научное высказывание не получает никакого обоснования от факта его констатации. Даже в вопросах обучения предмет преподаётся лишь постольку, поскольку в текущий момент он обоснован аргументами и доказательствами. Само по себе оно никогда не застраховано от фальсификации. Знание, аккумулированное в высказываниях, принятых ранее, всегда может быть оспорено. И, наоборот, всякое новое высказывание, противоречащее другому, принятому ранее и относящемуся к тому же самому референту, может быть принято в качестве обоснованного только в случае, если оно опровергает это последнее посредством аргументов и доказательств.

5. Научная [языковая] игра предполагает диахроническую временность, то есть память и проект. Считается, что автор научного высказывания обладает знаниями предшествующих высказываний относительно того же предмета (библиографии) и выдвигает новое утверждение, лишь если оно отличается от сделанных ранее. Тому, что я называл “акцентом” всякого речевого действия и, одновременно, полемической функцией этой игры, в данном случае явно отдаётся предпочтение перед “метром”. Такая диахрония, предполагающая память и поиск нового, представляет собой по сути кумулятивный процесс. Её “ритм”, или соотношение акцента и метра, изменчив.

[...]
8. Нарративная функция и легитимация знания

[...]

Не исключено, что обращение к нарративности неизбежно, по крайней мере в той степени, в которой [языковые] игры науки стремятся к тому, чтобы их высказывания были истинными, но не располагают собственными средствами их легитимации. В этом случае нужно допустить понимание неустранимой необходимости истории ... не как потребности помнить и строить планы (необходимость историчности, акцента), но, наоборот, как потребности забывать (необходимость метра) (см. раздел 6).

[...]
9. Повествования легитимации знания
Мы рассмотрим две ведущие версии легитимирующих повествований. Одна по большей части политическая, другая - философская; обе существенно важны для современной истории, в частности для истории знания и его институтов.

Предметом первой версии выступает человечество как герой свободы. Все люди имеют право на науку. Если индивид не является ещё субъектом научного знания, то по причине того, что это ему запрещалось церковниками и тиранами. Право на науку должно быть отвоёвано. ...Государство наделяется легитимностью не через себя же, но народом. Таким образом, даже если имперские политики задумывали высшие учебные заведения в целях культивирования почвы для выращивания государственных служащих и, затем, правителей гражданского общества, это делалось в силу завоевания нацией как целым свободы посредством распространения новых знаний среди населения, что предполагало ряд административных институтов и профессий, в рамках которых новые кадры выполняли бы свои функции. То же тем более верно для основания собственно научных учреждений. Государство прибегает к наррации свободы всякий раз, когда оно, используя имя нации, берёт на себя непосредственный контроль за образованием “народа” в целях наставления его на путь прогресса.

Согласно второй версии легитимирующей наррации отношения между наукой, нацией и Государством складываются совершенно по иному. ... [Начиная с Гумбольдта и немецкой классической философии] именно в механизме развития Жизни, одновременно выступающей Субъектом, обнаруживается возврат к нарративному знанию. Существует всеобщая “история” духа, дух есть “жизнь”, а “жизнь” является собственной саморепрезентацией и оформлением в упорядоченную систему знания всех своих проявлений, описываемых эмпирическими науками. Энциклопедией немецкого идеализма является наррация “истории” этого субъекта-жизни. Но то, что ею продуцируется, является метанаррацией, так как нарратор этой истории не должен принадлежать ни к людям, увязнувшим в фактических частностях своих традиционных знаний, ни даже к сообществу учёных, которые ограничены профессиональными рамками, соответствующими их специальностям.

Нарратор должен выступать метасубъектом в процессе формулирования легитимности как дискурса эмпирических наук, так и непосредственных институтов общественной жизни. Этот метасубъект, давая выражение их общим основаниям, реализует их скрытые цели. Он обитает в спекулятивном универсуме. Позитивные науки и реальные люди являются лишь грубыми его приближениями. Само государство-нация может составить действенное представление о человеке только посредством спекулятивного знания.

...Сегодня, когда статус знания разбалансирован и разрушено его спекулятивное единство, первая версия легитимации обретает новую силу.

По ней обоснованность знания заключается не в нём самом и не в субъекте, который развивается, задействуя свои образовательные возможности, но в практическом субъекте - человечестве. Принципом, движущим людьми, является не самолегитимация знания, но самообснование свободы или, если хотите, её самоуправление. Субъект конкретен или предполагается таковым, его эпос - история освобождения от всего, что препятствует его самостоятельности. Законы, которые он принимает для себя, считаются справедливыми не потому, что они следуют некой внешней природе, но в силу того, что, по конституции, законодатели являются не кем иными, как гражданами, подчиняющимися законам; и, как следствие, желание законодателей, чтобы закон был справедливым будет всегда совпадать с волей граждан к закону и, следовательно, с волей к подчинению ему.

[...]
10. Делегитимация
В современном обществе и культуре - постиндустриальном обществе, постмодернистской культуре - проблема легитимации знания формулируется в другом виде. Большие повествования утратили свою убедительность независимо от используемых способов унификации, независимо от того, являются ли они спекулятивными или повествованиями освобождения.

Закат повествований можно рассматривать как следствие расцвета техники и технологий со времён второй мировой войны, который сместил акценты с результатов действия на его средства; его также можно считать феноменом новой экспансии развитого либерального капитализма после сворачивания последнего под влиянием кейнсианства⁷ в период с 1930-х по 1960-х годы, обновления, которое устранило коммунистическую альтернативу и которое наделило ценностью индивидуальное наслаждение вещами и услугами.

Но такие поиски причины никогда не оправдывают ожиданий. Даже если мы примем ту или иную из этих гипотез, нам всё равно будет необходимо раскрыть зависимость между упомянутыми тенденциями и ослаблением унифицирующей и легитимирующей силы больших повествований отвлечённого разума или освобождения. [...]

“Кризис” научного знания, признаки которого накапливаются с конца XIX века, порождён не внезапным умножением наук, что само по себе является следствием технологического прогресса и развития капитализма. Он вызван, скорее, внутренним разложением принципа легитимности знания. Это разложение протекает внутри спекулятивных игр; ослабляя связи энциклопедической структуры, в которой каждая наука должна была занимать своё место, оно, в конечном счёте, делает эти игры полностью свободными.

Под вопрос, таким образом, ставятся классические линии демаркации между различными сферами науки: дисциплины исчезают, происходит взаимопроникновение наук на их границах, что приводит к возникновению новых территорий. Спекулятивная иерархия знания уступает место имманентной и, так сказать, “поверхностной” сети различных областей исследования, границы которых находятся в постоянном движении. Старые “факультеты” раскалываются на различного рода институты и учреждения, университеты утрачивают свою функцию спекулятивной легитимации. Лишённые ответственности за исследования (которые были удушены спекулятивным повествованием), они ограничивают себя передачей того, что считается установленным знанием, и через образовательный процесс они обеспечивают скорее воспроизведение преподавателей, чем производство исследователей. В этом состоянии их застал и подверг критике Ницше.

Возможности для внутреннего размывания другой разновидности легитимации - берущей начало с Просвещения идеологии освобождения - не менее обширны, чем реализующиеся в рамках спекулятивного дискурса. Но они затрагивают другой аспект. Их отличительная черта состоит в полагании легитимации науки и истины в автономии коммуникативных партнёров, вовлечённых в этическую, общественную и политическую деятельность. Как мы видели, сразу возникают проблемы, касающиеся этой формы легитимации: различие между денотативным высказыванием с познавательной ценностью и предписывающим высказыванием с ценностью практической является различием компетенции. Не нужно ничего доказывать, если высказывание, описывающее реальную ситуацию истинно, из этого следует, что основывающееся на нём предписывающее высказывание (результатом которого неизбежно явится изменение данной реалии) окажется справедливым.

Возьмём, например, закрытую дверь. Между Дверь закрыта и Откройте дверь не существует отношения следования, как оно определяется в логике высказываний. Эти два высказывания принадлежат двум автономным совокупностям правил различного типа применимости и, следовательно, компетенции. Здесь феномен разделения разума на познавательный или теоретический, с одной стороны, и практический, с другой, должен выступать против легитимности дискурса наук, не прямо, но косвенно, показывая, что он является языковой игрой со своими правилами (первой интуицией которых выступают кантовские априорные предпосылки познания), и что он не предназначен для регламентирования игр действия (как, впрочем, и эстетических игр). Языковая игра науки ставится, таким образом, в один ряд с другими.

Если такая “делегитимация”, пусть в минимальной мере, проводится, и если её рамки расширяются - как это по-своему делалось Витгенштейном или такими мыслителями как Мартин Бубер и Эммануэль Левинас - тогда открыт путь к важному этапу постмодернизма: наука играет в свою собственную игру, она не в состоянии легитимировать другие игры. Игра предписаний, например, не подчиняется ей. Но, прежде всего, она не в состоянии легитимировать саму себя, как это предполагалось спекулятивным философствованием. ...

Сила Витгенштйена заключается в том, что он не остановился на позитивизме, который развивался Венским кружком⁸, и обозначил в своём анализе языковых игр горизонты отличного от [основанного на] производительности типа легитимации. Проблема последнего и является основной для постмодернистского мира. У большинства людей проходит ностальгия по утраченным повествованиям. Но это отнюдь не значит , что они опустились до варварства. Этому препятствует их знание того, что источник легитимации находится только в их собственной языковой деятельности и их коммуникативном взаимодействии. Перед лицом всех иных верований наука, “усмехающаяся в бороду”, научила людей суровой сдержанности реализма.

11. Научное исследование и его легитимация через производительность

[...]
12. Образование и его легитимация через производительность

[...]
13 Постмодернистская наука как поиск нестабильностей

[...]

Перефразируя, мы могли бы сказать, что научное знание находится в поиске “путей выхода из кризиса” - кризиса детерминизма. Детерминизм есть гипотеза, на которой основывается легитимация через производительность: поскольку последняя определяется соотношением “на входе”\”на выходе”, нужно предположить, что система, в которую вводится имеющееся “на входе” стабильна; что она функционирует по обычному “графику”, нормальный режим и отклонения от которого можно установить, что позволяет достаточно точно предсказать “выход”.

Такова позитивистская “философия” эффективности. ... Развитие науки идет не по пути позитивизма производительности. Напротив: работать над доказательством, значит искать и “изобретать” контрпримеры; разрабатывать аргументацию, значит искать “парадокс” и легитимировать его посредством новых правил игры умозаключения. В обоих случаях эффективность преследуется не ради неё самой, она достигается, иногда не сразу, как нечто добавочное, когда распорядители денежных фондов, в конце концов, заинтересовываются тем или иным случаем. [...]

Квантовая теория и микрофизика требуют более радикального пересмотра идеи постоянного и предсказуемого “графика”. Исследование с целью уточнения ограничивается не его стоимостью но самим существом дела. Не верно, что неопределённость (недостаток контролируемости) уменьшается по мере того, как возрастает точность [измерения]: она возрастает вместе с ней. Жан Перрен⁹ предлагает пример с измерением действительной плотности (пропорции масса\объём) данного количества воздуха, содержащегося в определённом объёме. Плотность значительно колеблется при уменьшении объёма с 1000 м³ до 1см³; она варьируется очень незначительно с 1см³ до 1\1000мм³, но уже в этом интервале можно наблюдать появление нерегулярных колебаний плотности порядка миллиардных. По мере того, как объём воздуха сокращается далее, коэффициент вариаций увеличивается: для объёма в 1\10 кубического микрона порядок колебаний составляет тысячные; в 1\100 кубического микрона наблюдаются колебания порядка 1\5 от общей массы. [...]

На уровне микрофизики, “более совершенная” информация - другими словами, информация, обеспечивающая большую производительность - не может быть получена. Вопрос заключается не в том, что представляет из себя соперник (“природа”), а в том, в какие игры он играет. Эйнштейн отвергал мысль о том, что “Бог играет в кости”¹⁰. Тем не менее, именно игра в кости позволяет установить “достаточные” статистические закономерности (в пику старому образу верховного Предопределителя). Если Бог играл в бридж , то “первичные случайности”, которые встречает наука, должны приписываться не равновероятности выпадения сторон кости, но хитрости, так сказать, выбору между рядом возможных, чистых стратегий, который сам предоставлен случаю.

Общепринято считать, что природа является безразличным, бесхитростным соперником, и на этом основании проводится различие между естественными науками и науками о человеке. В терминах прагматики это значит, что в естественных науках “природа” является референтом - немым, но предсказуемым как кость, брошенная большое количество раз - относительно которого учёные обмениваются денотативными высказываниями-ходами в игре против друг друга. Тогда как в гуманитарных науках референт, человек также является участником игры, обладающим речью, развивающим какую-либо стратегию, возможно неоднозначную, в противовес стратегии учёного: здесь тип случайности , с которой сталкивается исследователь, является не предметным или индифферентным, но поведенческим или стратегическим, то есть противоборствующим. [...]

Постмодернистская наука - проявляя интерес к таким феноменам как неразрешимости, пределы жёсткого контроля, кванты, противоречия из-за неполной информации, частицы, катастрофы, прагматические парадоксы - создаёт теорию собственной эволюции как прерывного, катастрофического, не проясняемого до конца, парадоксального процесса. Она изменяет значение слова “знание”, объясняя, как это изменение может иметь место. Она продуцирует не известное, а неизвестное. И ею предлагается такая модель легитимации, которая не имеет ничего общего с большей производительностью, но является моделью различия, понятого как паралогизм.

[...]
14. Легитимация посредством паралогизма
Будем считать, что приведённых фактов относительно сегодняшнего состояния проблемы легитимации знания достаточно для наших целей. Необходимость обращения к большим повествованиям отпала: мы не можем более прибегнуть ни к диалектике духа, ни даже к освобождению человечества как к обоснованию дискурса постмодернистской науки. Но, как мы видели, малое повествование остаётся атрибутивной формой для творческих открытий, прежде всего, в науке. С другой стороны, представляется неадекватным принцип консенсуса в качестве критерия обоснования [знания]. Существуют две его формулировки. Он понимается либо как согласие между людьми, поскольку они обладают знающим разумом и свободной волей, достигнутое посредством диалога. Эта версия развивается Хабермасом, но его концепция исходит из обоснованности повествования эмансипации. Либо консенсус служит элементом системы, которая манипулирует им в целях поддержать и повысить свою производительность. Он является объектом административных процедур... В этом случае его ценность заключается в том, что он служит инструментом для достижения реальной цели - легитимации системы, власти.

Проблема состоит в том, возможна ли форма легитимации, основывающаяся исключительно на паралогии. Паралогию следует отличать от инновации: последняя направляется системой или, как минимум, служит чтобы повысить её эффективность; первая является ходом, значимость которого зачастую не признаётся сразу, сделанным в рамках прагматики (?) знания. [...]

В той мере, в какой наука дифференциальна, её прагматика представляет собой антимодель стабильной системы. Какое-либо высказывание заслуживает внимания, если в нём отмечается отличие от того, что уже известно, и если оно аргументировано и доказуемо. Наука является моделью “открытой системы”, в которой высказывания становятся адекватными, если они “генерируют идеи”, то есть, другие высказывания и другие правила игры. Наука не обладает универсальным метаязыком, в терминах которого могут быть проинтерпретированы и оценены другие языки. Это предотвращает её отождествление с системой и, включая все его проявления, террором. Если в научном сообществе существует деление на тех, кто принимает решение и его исполнителей (а оно существует), то это факт социо-экономической системы, а не прагматики науки самой по себе. Что является одним из основных препятствий для творческого развития знания. [...]

Социальная прагматика не содержит в себе “упрощение” прагматики научной. Это монстр, образуемый переплетением различных сетей разнородных классов высказываний (денотативных, предписывающих, перформативных, технических, оценочных и т. д.). Нет никакого основания полагать, что возможно определить метапредписания, общие для всех этих языковых игр, или что временный консенсус, подобный тому, который в силе в настоящий момент в научном сообществе, может охватить все метапредписания, регулирующие всю совокупность высказываний циркулирующих в человеческом коллективе. По существу, наблюдаемый сегодня, закат повествований легитимации - будь то традиционных или “современных” (освобождение человечества, осуществление Идеи) - связан с отказом от этой веры. Именно это отсутствие, которое идеология “системы,” с её притязаниями на всеобщность, пытается компенсировать, и которое она выражает в цинизме своего критерия производительности.

По этой причине представляется как невозможным, так и неблагоразумным следовать Хабермасу, ориентируя наше исследование проблемы легитимации в направлении поиска всеобщего консенсуса посредством того, что тот называет дискурсом (Diskurs), то есть аргументированным диалогом. [...]

Что касается компьютеризации общества, мы, в конечном счёте, подошли к определению того, как она может воздействовать на процессы легитимации в обществе. Она могла бы стать “волшебным” инструментом в регулировании рыночной системы, расширив свои границы до того, чтобы исключить знание как таковое и управляться исключительно принципом производительности. В этом случае, было бы неизбежно обращение к террору. Но она также могла бы помочь группам определяющим метапредписания, снабжая их информацией, обычно недостаточной для принятия решений со знанием дела. Путь, по которому нужно следовать для осуществления последней возможности, в принципе предельно прост: предоставить общественности свободный доступ к базам данных. Тогда, языковые игры смогли бы стать играми совершенной информированности в любой момент времени. Они также были бы небезрезультатными и, благодаря этому обстоятельству, никогда не возникало бы опасности, что дискуссия застынет в равновесии, сводящем максимальные потери спорящих к минимуму, в силу того, что те исчерпали свои ставки. Так как ставками в этой игре было бы знание (или, если хотите, информация), а резервы знания - ресурсы возможных высказываний языка - неисчерпаемы. В результате вырисовывается политика, которая равным образом признавала бы как стремление к справедливости, так и стремление к неизведанному.

1Здесь, по сути, даётся содержательная характеристика понятия “леги- тимации”, которое, по Лиотару, объединяет в себе более частные проблемы философии науки (обоснование знания) и социальной философии (законность власти).

2Речь идёт о двоичном коде передачи информации и её единице - бите.

3Имеется в виду, прежде всего, Юрген Хабермас и его последователи.

4Парсонс Т. (1902-1979) - американский социолог, создатель системно-функциональной теории общества, основной идеей которой является представление об обществе как самоорганизующейся системе по типу живого организма (позднее - на основе кибернетических принципов).

5Автор ссылается на развенчание таких культовых имён как Сталин, Мао, Кастро; скандалы, подобные уотергейтскому.

6В качестве примера приводится книга современного французского философа Жана Бодрийара “В тени безмолвствующего большинства или конец социального” (1978).

7Теория государственно-монополистического регулирования экономики, предложенная английским экономистом Джоном Кейнсом (1883-1946).

8Группа учёных (М. Шлик, Р. Карнап, О. Нейрат, К. Гёдель и др.), являвшихся основными представителями логического позитивизма, организационно оформленная при Венском университете с 1922 года по конец 1930-х годов.

9Перрен Ж. Б. (1870-1942) - французский физик, лауреат Нобелевской премии.

10Изречение Гераклита.

Каталог: media -> library
library -> Жан Бодрийяр Система вещей
library -> Теория родительско-младенческих отношений* Д. В. Винникотт
library -> Альмира Усманова Женщины и искусство: политика репрезентации Пролегомены к феминистской критике истории и теории искусства
library -> Деструкция субъективизма в философии М. Хайдеггера и Л. Витгенштейна [1] Евгений Борисов П
library -> Сатьянанда Сарасвати Древние тантрические техники йоги и крийи. Продвинутый курс
library -> Маленькие дети и их матери
library -> Герменевтическая интерпретация смеха как миметического поведения
library -> Измерения коммуникации ( идея интегральной коммуникативной теории )
library -> Книга известного французского писателя, философа и искусствоведа Жоржа Батая (1897-1962) включает два произведения «Теория религии»

Скачать 412,54 Kb.

Поделитесь с Вашими друзьями: