Андрей Тимофеев «Дневник читателя» с сайта rospisatel ru Введение №1 «это не важно!»

Мне двадцать шесть лет. Какую мысль, новую, умную, могу сказать я. Никакой. Но я знаю, что наши мысли – не хаотичны, они не появляются просто так, чтобы потом быть схороненными в беспорядке человеческой памяти. Потому что в этом случае вся наша жизнь была бы – беспорядок, безумие случайных поступков под действием случайных мыслей. Не так, но где-то есть тайная, но совершенно чёткая картина, и всё, что есть в мире, занимает там своё определённое место. Размышляя, мы можем вдруг проникнуть в глубину и как бы увидеть краешек этой картины, и насладиться этим краешком. Человек, умудрённый годами, конечно, гораздо больше видел, чем я, и лучше может рассказать. Но, может быть, именно от того, что я делаю эти открытия прямо сейчас, и удивляюсь, и радуюсь им прямо сейчас, моё описание будет свежее, сильнее. Начиная писать, утешаюсь этим «может быть».

Кроме того, у меня есть учитель, мастер. Этот человек умудрён годами, ему я доверяю всем сердцем, с ним сличаю свои творческие впечатления. По его осторожным намёкам, по случайно обронённым словам, я могу догадываться, верна ли та или иная моя мысль. Так что у меня есть и опора в мудрости, а не только эфемерная свежесть восприятия.

Итак, начну. Начну с самого важного.

Мастер готовит к печати книгу, состоящую из рассказов своих учеников. Это молодые писатели, почти неизвестные широкому кругу. Мастер говорит, что в этих рассказах – обнажённая жизнь всей страны; что эта книга покажет: Россия жива, и в ней по-прежнему столько талантливых людей! Мастер противопоставляет будущую книгу некому сборнику, прочитанному им на днях, где опубликованы произведения десятки известных современных авторов, удостоенных различных премий. Вот, говорит он, с одной стороны живая жизнь народа, а с другой – внутренняя омертвелость молодых интеллигентов.

Я всё это понимаю; это кажется совершенно ясным. Но… я беру первый рассказ будущей книги мастера. Алексей Серов «Хозяин». Рассказ о том, как глухонемой рабочий Колька Мологин даже после увольнения тайно проникал на территорию завода и становился за станок. О могучем рабочем характере. Какая сила в этом живом образе! Однако я замечаю, что есть в рассказе Серова и слабости: предложения, характерные больше для публицистики, чем для художественного текста; прямолинейные авторские оценки. Замечаю похожие слабости и в рассказах других авторов. Кажется, при всей своей омертвелости произведения десятки модных «интеллигентов» стилистически лучше. Тогда я говорю мастеру: «Поправить бы наши тексты, сделать их эстетически сильнее. Вот тогда бы любой читатель увидел, насколько лучше наш сборник! По всем параметрам!»

Мастер смотрит на меня внимательно, он с интересом выслушивает мнения студентов. А потом вдруг медленно произносит: «Я Вас понимаю. Но мне кажется – это не важно…» Не важно… То есть – не «менее важно», не «стоит на втором плане», а не важно вообще! Это поражает меня до самого сердца.

Это урок, может, главный урок о том, что такое литература. Не важно, в какую обёртку завёрнуто, важно – живое, здоровое ли там, внутри.

А впрочем, я всё же не до конца усваиваю этот урок. Потому что, читая рассказы, которые войдут в будущую книгу учеников мастера, я с удовольствием отмечаю те, которые и «сделаны» отлично (например, «Капитал» Василия Килякова). Может, полное усвоение ещё впереди?
№3 «ЧТОБЫ НЕ СТАТЬ МОНСТРОМ…»

Ещё до поступления в литературный институт, я как-то оказался на православной ярмарке на ВВЦ. Торговали там, в основном, люди светские, но рядом с одним из книжных павильонов я вдруг заметил старого монаха. К нему по очереди подходили люди и, становясь перед ним на колени, о чём-то говорили. Мне охватило любопытство, так что я подошёл ближе и с удивительной юной беспечностью стал вслушиваться в разговор. Вдруг монах поднял на меня глаза и посмотрел внимательно и строго. Я испуганно отшатнулся, поняв, что что-то сделал не так. Но тот не был рассержен, а только подозвал меня к себе и вручил маленькую иконку.

Около часа я потом шатался по ярмарке, пока, наконец, опять не решился подойти к этому павильону. Монах сидел на том же месте, и тогда я встал в очередь к нему. Оставалось два-три человека, когда он вдруг достал из кармана маленький пряник и протянул мне со словами: «Возьми, ты есть хочешь». Я удивился, но вроде бы и правда хотел есть. Тот час же он стал раздавать стоявшим в очереди те же маленькие иконки, но меня пропустил. Я ещё больше удивился, как же это он запомнил, что уже давал мне иконку, когда перед ним за это время прошло столько людей! Это напомнило мне поведение блаженного Тихона из «Бесов».

Наверное, поэтому, оказавшись на коленях перед монахом, я сразу же выпалил ему, что хочу быть писателем, но не знаю, получится ли, потому что родители убеждают меня выбрать техническую профессию и т.д. и т.п. (обещая себе, что как он решит мою судьбу сейчас, так и будет!) Но монах опять не рассердился на меня, а так искренне обрадовался и стал звать ребят-послушников, торгующих в павильоне: «Познакомьтесь, вот это писатель к нам пришёл!» Это выглядело так трогательно-наивно, что мне даже стыдно стало от такой доброты ко мне.

Это был удивительный монах, его звали отец Герман (Подмошенский), он хорошо знал Серафима Роуза и святого Иоанна Шанхайского (Максимовича). Потом я несколько месяцев ходил на его беседы, пока он не уехал в Калифорнию, где был игуменом Платинского монастыря. Отец Герман был убеждённым оптимистом: «Святая Русь была разорена, но вы, русские люди, её соберёте по крупицам! Чем будете собирать? Творчеством, только творчеством! Кто привёл к вере больше всего людей в советское время? Андрей Рублёв, Достоевский…» Об этом он мог говорить часами!

В принципе, все эти мысли понятны и вряд ли представляют собой что-то необычное. Но одну его притчу всё-таки хочется привести целиком. « Однажды к большому подвижнику, монаху, пришёл молодой послушник и сказал, что хочет стать его учеником, и просил научить его всем премудростям духовной жизни. Тогда монах сказал: иди и прочитай сначала роман Чарльза Диккенса «Дэвид Кооперфильд». Послушник возмутился, как так, отче, это же западная литература, они же все там отступники! А монах ответил: если ты не будешь так чист душой, как этот мальчик, ты навсегда останешься монстром, творящим Иисусову молитву».

В этой короткой притче для меня до сих пор заключён весь вопрос о смысле творчества. Не правда ли, литература это – ступенька между земной суетой, в которой мы живём, и вечностью, которая для нас почти не достижима?

О сути литературы

№13 «О ЛИТЕРАТУРНОМ ПРОЦЕССЕ»

Так получилось, что я на неделю попал в больницу. Операция прошла успешно, в конце концов, я полностью выздоровел – но не описать словами всего, что я увидел!

Сначала я лежал в ожидании. Мимо меня по коридору ходили врачи и медсёстры, о чём-то разговаривали, решали какие-то вопросы, и мне казалось, что все они – один большой механизм, где каждый знает, что делать, и всё работает чётко, как часы. Мне сделали необходимые уколы и на каталке повезли по длинному коридору в операционную. Помню, как вереницей двигались по потолку лампы, одна за другой, медленно, размеренно, и было во всём этом что-то торжественное.

Ввезли в маленькую белую комнату, остановились. Кто-то стал спрашивать, почему так долго, кто-то отвечал. Я лежал, укрытый тонкой простынёй, и мне было прохладно и хорошо. Потом опять двинулись, и я оказался под огромной лампой, похожей на инопланетный космический корабль.

Помню, говорили о том, что нет какого-то препарата. Рядом беспрерывно пищал прибор, и медсёстры рассуждали, что он неисправен и теперь всегда так пищит. Врач посоветовал выключить его. Я почему-то подумал, что автор, описывающий эту картину, обязательно зацепился бы за эту подробность, чтобы показать разруху в больнице, но мне сразу же стало стыдно перед этими людьми, будто бы я нарочно подслушал сплетню о них и теперь осуждаю.

Мне сделали наркоз, началась операция. Врачи и медсёстры постоянно ходили вокруг и что-то говорили. У меня слипались глаза, но я нарочно заставлял себя сосредоточиться, чтобы не пропустить ничего. Потом будто тяжёлый предмет лёг на сердце, и стало трудно дышать.

Когда меня уже вывозили из операционной, вдруг стало так шумно, что мне показалось, что повсюду идёт весёлый праздник, а я – в самом его центре. Наконец, рядом появились знакомые лица, и стало спокойно и легко.

Мне повезло, в больнице не было свободных мест, и потому я ещё сутки лежал на каталке неподалёку от поста медсестры и мог слышать всё, что происходило в коридоре. В эти часы для меня в любых словах врачей, больных или их родственников была какая-то особенная значительность.

«Я не буду выходить из палаты, – убеждал другой женский голос, – вдруг заражу кого-нибудь…» Я подумал, что в хирургическом отделении никого нельзя заразить, но трогательно стало на душе от этих слов.

И даже, когда одна медсестра жаловалась на другую: «Лена, это вообще, клуша эта Лена!» – так искренне это звучало, что нельзя было не улыбнуться!

Тут, в больнице, было особенное ощущение Бога. И когда меня перевели в палату, я заметил, что над каждой кроватью висит по несколько бумажных иконок. Да и сами люди часто говорили что-нибудь такое, отчего сжималось сердце и хотелось молиться за них. «Похороните меня в Анапе, – сказала одна старушка, – там тепло и сухо…» «Все из земли вышли, в землю и пойдём», – слабеньким голосом ответил ей мужчина, не встающий с кровати уже несколько недель. А когда жена, пришедшая его навестить, захотела сходить к медсестре спросить, нет ли в отделении микроволновки, чтобы подогреть кашу, он резко оборвал её: «Не ходи никуда! Я одну ложку съем, а ты будешь клянчить!» И я понял, как тягостно ему собственное бессилие…

Эта неделя подарила мне одну радость – у меня нашлось время для чтения «Отверженных» Гюго, с которыми я был очень поверхностно знаком раньше. Думаю, если бы не пребывание в больнице, мне долго бы ещё не удавалось так медленно и вдумчиво прочитать этот замечательный роман. И вот среди монументальных описаний сражения при Ватерлоо, многостраничных рассуждений героев о том, как им поступить, меня особенно задела одна короткая сцена. Уже после встречи с Диньским епископом, бывший каторжник Жан Вальжан встречает на дороге мальчика, у которого отнимает монету, а потом, содрогнувшись от поступка настолько злого и нелепого, что его душа уже не способна согласиться на него, вдруг срывается с места и начинает кричать «Малыш Жерве, малыш Жерве!» Он ищет обиженного мальчика, но не находит. Заметив на дороге случайного путника, он бросается к нему и просит арестовать себя, потому что он вор. Мир рушится для Жана Вальжана, вся жизнь его меняется… Читая этот эпизод, я не мог усидеть на кровати, а потом ещё долго ходил по больничному коридору, всем телом чувствуя напряжение этого решающего момента!

Не хочу анализировать специфику газеты, рассматривать отдельные публикации, это тема для отдельного исследования. Но чем больше я читал, тем острее ощущал, как сильно я хочу назад! Подальше от «литературного процесса», от умных критиков, больших премий, деловитых рассуждений о том, о сём… Туда, где настоящие люди страдают от настоящей боли и где рушится привычный мир Жана Вальжана. Где настоящая жизнь и настоящая литература. Где раскалывается земля под ногами, и ты уже не можешь оставаться в рамках пластмассовой рассудительности и многословности.

Лев Николаевич Толстой является, наверное, самым ярким примером того, как у одного автора в рамках одного произведения могут сочетаться органичная художественность и рассудочность. Возьмём повесть «Семейное счастье». Пронзительно правдиво звучат описания ночного сада, органично меняющегося в зависимости от настроения героев и внутреннего нерва их отношений. Какие настоящие фразы в диалогах между Машей и Сергеем Михайловичем; герои не всегда понимают друг друга, и это полу-понимание так естественно, так живо. С другой стороны – места, где Толстой старается утвердить какую-то мысль, выдать продукт своих размышлений, кажутся инородными и не всегда соответствуют тонкой ткани повести. Это относится, например, к религиозным рассуждениям героини перед подготовкой к причастию (видно, что это не Маша так думает, а сам Лев Николаевич за неё!); именно рассудочна, а не органична последняя мысль о «совершенно новом» характере семейного счастья героини (уже не с мужем, а с отцом своего ребёнка). И уж если у гениального художника подобная рассудочность заметна и отталкивает – то что же можно сказать о современных писателях?!

Один из моих сокурсников по литературному институту предложил на очередное обсуждение свою повесть. Презентуя её перед началом семинара, он много рассказывал о том, что в именах четырёх главных героев зашифрованы имена четырёх евангелистов; об интертекстуальности; о том, как логически связаны между собой все эпизоды. Я не смог вникнуть во все эти тонкости до конца, но меня всё время мучил единственный вопрос – зачем. Что мне, читателю, до того, что есть эти связи? Этот студент – очень умный и начитанный человек, талантливый автор, и в его повести пробивается иногда живое и органическое начало. Кроме того, она отлично написана. Но, к сожалению, рассудочность, стремление «построить» текст заслонило от него самое главное, омертвило произведение, которое могло бы стать художественным.

Теперь позволю себе сделать одно обобщение, возможно, слишком грубое, но, кажется, верное. Когда мы говорим о модернизме и постмодернизме, мы часто утверждаем, что в литературе произошло разрушение традиционных ценностей, появилось бес-ценностное и анти-ценностное искусство. Эта мысль общеизвестна. Кроме того, часто говорится о том, что постмодернизм паразитирует на чужих текстах, смешивает чужие тексты или, как минимум, широко использует их. То есть упрёк во вторичности. Тоже верно. Но самое, на мой взгляд, страшное – это именно торжество рассудочности в подобных текстах. При всей своей внешней хаотичности и интуитивной бессознательности постмодернистская литература есть «литература приёма». А, следовательно, литература крайней рассудочности.

Это крайне печально, потому что «там, где начинается приём, заканчивается литература». Действительно, что мне пользы в изящно сделанном роботе, если он не живой? Как мне, читателю, обращаться к нему? О чём с ним можно говорить? Не знаю.

№17 «ПРОВЕРКА РЕАЛЬНОСТЬЮ»

Есть распространённое мнение, что каждый текст необходимо судить по его собственным законам; что важна не столько жизненность и правдивость художественного произведения, сколько его эстетическая красота. Что ж, можно принять, что для кого-то это так. Однако иногда даже небольшая деталь, связанная с реальностью, случайно попавшая в рассказ бывает настолько значительнее эстетической красоты рассказа, что полностью разрушает её. Не всё в художественном произведении следует из его собственной отвлечённой эстетики, есть вещи, вытекающие из самой объективности устройства реальности, которые никак не хотят превращаться всего лишь в пазлы даже самой яркой эстетической картинки.

Приведу пример. Одна моя сокурсница по Литинституту предложила на обсуждение свой рассказ о молодой женщине, вернувшейся в Россию из заграницы. В рассказе описываются отношения этой женщины с бывшим женихом, его родителями, приводятся воспоминания о юности героини и т.д. Но где-то в середине рассказа неожиданно выясняется, что здесь, в России, у героини есть ребёнок, которого она оставила в детдоме, так как он мешал ей строить карьеру в другой стране. Этот добровольный отказ от ребёнка (не от бедности или безысходности, а ради каких-то неясных карьерных перспектив!) эдаким огромным булыжником падает в тело рассказа, сразу же нарушая все мыслимые психологические и эстетические связи. Мы уже не можем воспринимать героиню так, как воспринимали раньше. Однако автор совершенно не замечает этого и не понимает, что после появления такого булыжника невозможно заниматься постройкой домиков из мелких камушков – рассматривать тонкости в отношениях с бывшим женихом, заниматься отвлечённой описательностью и т.д. Одна только деталь, связанная с реальной жизнью, сразу же разрушила эстетическую целостность рассказа, задала ему серьёзную бытийную задачу, которую он, разумеется, не разрешил, потому что автор изначально не ставил перед собой такой цели, и потому что она была ему просто не под силу.

Проза А.К.Антонова всегда отдалена от реальности, пропитана литературой, её героями, её образами, переливающая их из одного в другой, всё это мастерски по форме и пусто по внутреннему содержанию: «И взял я тогда, позаимствовал тогда заглавие у уважаемого мною писателя М.А.Булгакова», «Утром, подобно владельцу трёхсот душ Тентетникову, что из 2-го тома «Мёртвых душ», вставал не раньше, чем проснусь и высплюсь» («Не вполне театральная повесть»), «А она вечно была молчалива, потому что, по слухам, была потомственная княгиня Марья Алексеевна, а вот по-французски как раз не умела», «А потом поехали в двух с трудом и боем взятых такси, называя их, впрочем, экипажами. «Летя в пыли на почтовых» («Чёрная речка») и т.д. Вместе с ироничностью, стремлением к словесной игре, беспрерывной пошлостью («Эротическое бельё») это позволяет нам говорить об А.К.Антонове как о типичном представителе постмодернизма. Само по себе это ещё ничего не значит, и, наверно, неуместным было бы с нашей стороны нападать на постмодернистскую прозу как на явление. Каждый пишет, как чувствует – это его дело. Однако у А.К.Антонова есть произведение, на котором хотелось бы остановиться подробнее, как раз в связи вопросом, поднятым в начале заметки.

Автор, кажется, даже не задумывается о том, что одно только касание серьёзной темы сразу же выбросило его рассказ в иную смысловую плоскость, придало тексту дополнительное измерение, которое, разумеется, не смогло наполниться содержанием, так как автор изначально был настроен на постмодернистскую игру. Он не чувствует границы, до которой игра оправдана, а за которой – просто невозможна не то чтобы по идейным, но даже по эстетическим соображениям!

Впрочем, может, не стоило бы и писать об этом, если бы не приоткрывалась нам в таких примерах тайная связь эстетики и реальности. Почему-то условность литературы не бесконечна, почему-то эстетическая красота не может совсем оторваться от реальной жизни. Возможно, это косвенное свидетельство разумности устройства мира, где всё взаимосвязано между собой и где из пренебрежения одним сразу же следует повреждение в другом.
№10 «РЕАЛЬНОСТЬ ИЛИ ПРАВДА ЖИЗНИ»

Несколько месяцев назад я был на круглом столе современных военных писателей. Почти все из собравшихся раньше воевали и потому могли говорить о том, что пережили. Меня поразили эти настоящие мужчины, лишённые интеллигентского миндальничания, прямо и подчас агрессивно высказывающие своё мнение. Был жёсткий разговор по делу. Но чем больше я слушал, тем сильнее мучило меня одно странное ощущение. Казалось, война в жизни этих людей – огромный камень, который не сдвинуть, так что часто обсуждение переходило из плоскости литературы о войне в плоскость самих военных действий и сопутствующих им обстоятельств. Конечно, это легко объяснить и понять – в суровой правде войны тонет всякая литературщина, эстетизм. Но всё же…

Мне хотелось поговорить с каждым из этих людей, но не о самих военных действиях и даже не о том, что они пережили там, – этого мало было бы мне! Мне хотелось проникнуть в глубину мудрости, которая рождается в душе человека, побывавшего в критической ситуации.

Раскрывая книгу о войне (да и вообще любую художественную книгу!), я не хочу найти там реальную жизнь. Реальную жизнь в избытке я могу найти в реальной жизни, публицистических статьях, энциклопедиях, репортажах с места событий и т.д. Но я хочу найти – Правду жизни, ту самую сгущенную живую субстанцию, которая отражает самую суть происходящего в человеке и во всём мире.

Конечно, в романе есть удачные точки: например, боязнь стука сердца любимой девушки, который может прекратиться в любой момент; взгляд увиденного при въезде в Грозный маленького чеченёнка, как будто уже знающего, что произойдёт с героями в будущем; метафористические находки, такие как: «Бог держит землю, как измученный жаждой ребенок чашку с молоком – с нежностью, с трепетом, – но может и уронить».

В остальном же роман представляет собой пространные описания бытовых подробностей службы в Чечне, перемежающиеся однотипными воспоминаниями о любимой девушке, а иногда о детстве героя. Что могут дать мне, читателю, эти описания? Зачем с такой тщательностью и натуралистичностью рисовать убитых, лежащих в разных позах; зачем размусоливать то, что у всех солдат было расстройство желудка, и то, как они бегали в туалет; зачем линия с патологической ревностью героя к любимой девушке, оставшейся в родном городе?? Не говоря о том, что Прилепин часто делает выбор в пользу повышенной интересности, «остросюжетности» в ущерб глубине и психологизму (как в «Паталогиях», так, скажем, и в романе «Санькя»).
Чтобы на конкретном примере показать разницу между описанием реальной жизни и самой Правдой жизни, рассмотрим эпизод из романа Прилепина, в котором рассказывается о первом бое главного героя, а затем сравним его с описаниями боя из воспоминаний двух фронтовиков – М.П.Лобанова и митр. Антония Сурожского.

Вот описание Прилепина:

Видим, что описание представляет собой последовательную фиксацию событий. Психологические детали сводятся к словам о страхе смерти и воспоминаниям о любимой девушке.

А вот примеры из воспоминаний М.П.Лобанова и митр. Антония Сурожского:

«На передовую мы шли ночью, впереди небо было в трассирующем свечении, в бегущих друг за другом огненных светлячках, пунктирах, оставляющих за собою круглые полудужья или же растягивающихся по горизонту. Казалось, что там – главное. Все там вместе, вся армия, все делают сообща что-то налаженное, почти праздничное, это чувствовалось по непрекращающемуся кружению трассирующих огней…

Прямо с ходу неожиданно подошли к окопам. Чувство было самое обыденное, как до этого на привале. Видимо, скоро будет рассвет, очень хотелось есть. Сухой паёк был съеден двое суток назад, вспоминалась буханка хлеба, найденная накануне на дороге. Странно было, что её не подобрали до нас. Я её поднял, и мы жадно съели её. Неизвестно, сколько прошло времени, я писал письмо матери, и слова приходили от какого-то другого во мне человека, но и мысли не было, что, может быть, это последние в жизни слова…» (М.П.Лобанов «В сражении и любви)

«Я лежал на животе, был месяц май, стреляли над головой, я делался как можно более плоским и смотрел перед собой на единственное, что было: трава была. И вдруг меня поразило: какая сочная зелёная трава, и два муравья ползли в ней, тащили какое-то зёрнышко. И вот на этом уровне вдруг, оказывается, есть жизнь, нормальная, цельная жизнь. Для муравьёв не было ни пулемётов, ни стрельбы, ни войны, ни немцев – ничего, была крупица чего-то, что составляло всю жизнь этих двух муравьёв и их семейств…» (митр. Антоний Сурожский «Духовная жизнь»)

Посмотрите – описания фронтовиков не сводятся к фактическому описанию событий: где они остановились, что съели, как бежали в атаку (хотя такие подробности там тоже есть). Но в каждом из этих отрывков есть и другое, а именно – проникновение вглубь, в самую суть события и его восприятия человеком. Для М.П.Лобанова суть происходящего в ощущении великого общего дела, которое сообща делает вся армия, и в которое предстоит влиться и ему; у митр. Антония – глубокое ощущение ненормальности происходящего вокруг, где люди убивают друг друга, противопоставление войны органическому миру природы.

Замечу, что это всего лишь частные воспоминания (пусть даже таких мудрых людей!), это даже не отрывки из условных «Войны и мир» или «Тихого Дона». Так почему же эти частные воспоминания получились на порядок глубже, чем художественный роман, написанный профессиональным писателем?
И последнее, скорее, литературоведческое замечание. «Записки из Мёртвого дома», посвящённые каторге – самому тяжёлому времени в жизни Достоевского, гораздо менее значительная вещь, чем его последующие романы. Вы не задумывали, почему? Мне кажется, причина всё в том же. Настоящий писатель не только излагает свой жизненный опыт, он преодолевает его внутри себя. Чтобы потом не просто написать о реальности, которую пережил, а выразить сгущённую Правду жизни, открывшуюся ему в переживании этой реальности.

№ 19 «О ХРИСТИАНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ»

Один мой хороший знакомый, придя к вере, на первом этапе своего воцерковления, часто просил меня вкратце изложить основы христианства, составить как бы некую табличку, что нужно делать, а чего нельзя. Эта просьба каждый раз ставила меня в тупик, я интуитивно чувствовал ошибочность самой постановки вопроса, но не мог отказать и лихорадочно брался за дело. К счастью, вскоре я понял, что эта задача невыполнима. Ведь читая Евангелие, мы пленяемся образом Христа, тянемся к Нему как к личности, получаем возможность говорить с Ним напрямую. И это личное соприкосновение гораздо полнее и глубже любых формулировок и каких бы то ни было схем. Поэтому если вера превратится для нас в набор истин, то мгновенно станет плоской, одномерной, а вместе с тем станет таковой и вся наша жизнь.

Мы часто забываем об этом, нам так хочется поучать, во что бы то ни стало навязать собственную позицию. Есть такое известное высказывание митр. Антония Сурожского: «Никто не может уверовать в Бога,   если   не   увидит   свет   вечной жизни   в   глазах   другого человека», то есть не «услышит от кого-то поучение», не «прочтёт о духовенстве или верующих людях» – единственно возможный способ передачи внутреннего опыта это личная встреча глаза в глаза. Но если мы не сможем выразить именно себя, быть предельно искренними в нашем творчестве, то читатель ничего не увидит в наших глазах, просто потому что не увидит самих наших глаз.

На мой взгляд, перед писателем в первую очередь стоит задача подлинного выражения себя. Если он станет прятаться за масками тенденциозности или поучительности, пусть даже с самыми благими намерениями, у него выйдет лишь мёртвый слепок. Поэтому вопрос поучительности не может ставиться в литературе вообще, может ставиться только вопрос подлинности. Конечно, в идеале произведение должно вести читателя к Свету, но это нельзя сделать искусственно. Нельзя решить для себя – вот я буду писать по-христиански. Драгоценное содержание должно естественным образом вылиться из сердца, но лишь в ту меру любви, которой на данный момент обладает сам писатель.

Теперь попробуем посмотреть на проблему с другой стороны. Истинное искусство всегда говорит о настоящем, о том, что сотворено Богом, и даже не столь важно, сознаёт это сам автор или нет. Приведу только один пример, который однажды потряс меня. В последней сцене романа А.Камю «Посторонний» к главному герою, потерянному человеку, с холодностью встретившему смерть матери и осуждённому на казнь за убийство, приходит священник и пытается привести его к раскаянию. Тот отвечает, что ему осталось всего несколько часов и он не хочет тратить их на Бога. Расстроенный священник после долгих, но тщетных попыток повлиять на осуждённого уходит и напоследок говорит, что всё равно будет за него молиться. И вот тогда осуждённый, очень холодный человек, не испытавший никаких особенных эмоций даже во время убийства, вдруг страшно раздражается и принимается кричать священнику, чтобы тот не смел за него молиться. Очень горькая сцена, и, честно говоря, я никогда не ощущал так явно, как мучает человека, отвергшего Бога, любое проявление милосердной любви. А ведь автор был атеистом, создателем «Мифа о Сизифе», в котором провозглашается и исследуется абсурд как основа современной жизни. Но в этой сцене он со всей искренностью и честностью вгляделся в своего героя и увидел, возможно, даже больше, чем мог понять. И разве эта сцена не говорит нам о Творце, не раскрывает нам страшное устройство Его мира? И тогда разве она не может считаться образцом христианской литературы!

Таким образом, любая подлинная литература есть христианская, и наоборот, никакая иная литература, рассудочная, тенденциозная, пусть даже с внешними атрибутами религиозной жизни, христианской не является.

Наконец, необходимо сказать ещё об одном аспекте. Нам ли светским авторам, испорченным грехом наравне с нашими читателями, а может, даже больше, говорить о Боге? Нам ли поучать? Какое самомнение! Конечно, православный писатель может и должен работать над своей духовной жизнью, приближаться к Богу. Равно как и любой православный христианин. Но с другой стороны, он всего лишь писатель, такой же грешный и недостойный, как и остальные люди.

Каждому свой дар – одному быть учителем, другому художником. Если писатели будут брать на себя непосильное, «говорить о грехе там, где надо говорить об ужасе, или о святости там, где надо говорить о красоте», то вряд ли это кончится хорошо. Необходимого духовного опыта у них не окажется, а значит, его в лучшем случае придётся заменять рассудочностью. Так не лучше ли в меру собственного умения и на пределе собственных возможностей исполнять то, к чему призван? А остальное пусть случится по Его Воле – и если получившееся произведение сможет стать орудием в Его руках, то так и будет.

Идейная борьба - удел сильных духом.

Этот идеал не исчез, он по-прежнему владеет мной, заряжая своей энергией и жаждой действия. Но это уже не светлый идеал. Вдохновлённый им, я больше не ощущаю внутри мира и тишины, скорее, сдавленную силу, похожую на ненависть. Эта сила питает мою душу, её достаточно, чтобы достоять до конца, а если понадобится – умереть и убить за свои убеждения. Но что общего она имеет с нищетой духа, ведущей к Царству Небесному?

Целая пропасть между волевой уверенностью, всё сметающей на своём пути, и чистым взглядом, чувствующим Божий Промысел. И никто из сильных духом не сможет избежать этого выбора. Иначе в отчаянной борьбе за идеалы можно потерять единственный подлинный Идеал!
№ 9 «ЕДИНСТВЕННОЕ ОРУЖИЕ»